Унтовое войско

Его уже дважды по приговору родового схода секли лозами за угон скота с монгольской стороны. Но Очирка всегда беспечен, всегда весел. Он и сейчас улыбался. Ему все нипочем — ни лозы родовичей, ни зверь Олгой-хорхой.

— Комиссия? — отозвался хозяин. — Известно какая… Послана к нам царем, чтобы с бурят побольше ясаку взять. Чиновники петербургские надумали лишить всех нас казачьего звания и перевести в ясачные.

Маньчжурский подданный, отхлебнув тарасуна, пригладил усы и ласково, с едва уловимым укором проговорил:

— Сами вы, казаки, в ноги кланялись комиссии, слезно просили отчислить с пограничной службы. Сами вы эту службу испытали. Тягостна и разорительна жизнь на границе.

— Ты-то не служил.

— А знаю.

— И верно — тягостна.

— Жалованья от казны нет. Ни рубля. Тунгусам хоть платят по шесть рублей.

— А коня строевого купи.

— Саблю, карабин, пику, седло… купи.

В юрте от дыма лиц не разобрать. Душно, жарко.

— Записывайтесь в ясачные, — посоветовал Бадарша. — Хуже не будет.

— А и верно! — загорячился низкорослый юркий казачишка Пурбо Ухнаев.

Беднее Пурбо в Нарин-Кундуе никого нет. Жена его что ни год приносила по ребенку. На люльку уж некуда вешать мешочки с волосами новорожденных. И, как на грех, родились девки. А на них ведь сенокосного надела не выделят.

— А и верно! — шумел Пурбо Ухнаев. — Что я от казны имею? Ничего. А службу требуют. В дождь и холод… Лезь в седло и тащись на Чикой. Обтрепался, обносился я. Конь отощал: холка да ребра. Как жить-то? Да еще манджурцы… язви в душу! — добавил он по русски. — Скотину, какую заведешь… А они наскочат и уведут. У них же скот не уводи, нельзя. Одирка вот пробовал… знает. А мы сколько терпеть можем? Дети мои голодны, вовсе они раздеты, почуют всю зиму в хлеву вместе с ягнятами, выйти им не в чем — ни шубы, ни унтов нет.

— Да и не один Пурбо живет в превеликой нужде, — проговорил десятник Санжи Чагдуров, степенный, неторопливый и обычно молчаливый. — Обнищали казаки по всей пограничной линии. А сотник да пятидесятники за службу спрашивают, грезятся плетьми. Особо ты, Джигмит.

— Я порядок требую… дисциплинарный устав. А караулы наши по угорьям неусторожливы и некараулисты, — по-русски сказал десятник. — Смотри в оба. Вот Бадарша запятнал границу, а мы и не видели. За то, поди, с нас взыщется. За ленивость и слепоту нашу.

— Он мой гость, его не трогайте.

— А мы чего? Мы и не трогаем. Пускай себе сидит.

Ранжур выбил трубку, сунул ее за кожаный пояс, велел всем помолчать.

— Обидно за вас, казаки, — глухо начал он. — А ты, Бадарша, невесть чего говоришь… Эка! Напомнил, что ездили выборщики от бурят… к тем ясачным послам. Это мы знаем. Просили они на себя ясачный платеж, да кто они такие? Да все из рода цаганов.

— И что?

— А то, что этот род у казаков наших в опале.

Очирка полюбопытствовал:

— За что в опале-то? За какие грехи?

— Охотник из рода цаганов предал бурят при облавной охоте. Пошел к тунгусам и сказал… Где они, буряты, и сколько у них юрт. Тунгусы ночью напали, всех побили.

Бадарша поморщился:

— Это давно случилось. Если только правда… А то и врут. У кого проверишь? Кто это видел? Кто помнит?

— Один бурят может скоро забыть, народ не забудет. Один бурят много помнить не в силах, а народ помнит все. Вот ты, Бадарша, помнишь ясачных послов, а позабыл о высоком царском после. А казаки его помнят. Проехал он, где в тарантасе, где верхом по всей китайской линии, осмотрел укрепления и посты. А мы, выборщики от Ашебагатского, Цонголова, Атаганова и Сортолова полков, били челом высокому послу, прослышав о том ясаке. И мы сказали ему, что бурятские и тунгусские казаки в смятении, что они не хотят и слышать о ясаке. Чтобы их снова называли ясачными? Мы сказали великому послу: «В прежние времена наши родичи были храбрыми звероловами, а теперь много лет верно служат России и остаются храбрыми казаками». Мы считаем себя выше ясачных! Так было и есть.

Бадарша крутил тонкий ус, вполуха слушая казаков. «Черт с ними, пусть болтают, — думал он, — войско-то у них разваливается. Не обучены, не вооружены, раздеты-разуты — какие из них казаки? Куда им тягаться с манджурцами?»

Джигмит пил тарасун мелкими глотками. Голова от мыслей отяжелела. Кем теперь стал этот Бадарша? По бурятским улусам гостит, все чего-то высматривает, вынюхивает. То за Чикой уйдет. Переводчики пограничного управления видели его в Урге. И что странно… После отъезда Бадарши где-нибудь да грабеж. Скот у казаков угоняют, без лошадей вовсе оставили. Сколько раз погоня по свежему следу выходила на границу. Он, пятидесятник, вызывал свистками маньчжурских стражников, те приезжали, смотрели, цокали языками, сочувствовали. В Троицкосавское пограничное управление скакал посыльный с бумагой. Полусонные столоначальники и писари бегали по канцелярии от секретаря к советнику, а то и к самому комиссару. А толку-то что? От маньчжурских властей один ответ: грабители со скотом не найдены, очень, очень сожалеем, приносим глубокие извинения…

Гости, выпив тарасун, разошлись. Опьяневший Ранжур уснул, храпел с присвистом. Цырегма с ребенком ночевала у посаженой матери. Джигмит зажег смоляную лучину. Неяркий дрожащий свет заплясал по очагу, по стенам, по сундукам. В северном углу, за Бадаршой, притаились тени. Бадарша, чтобы занять себя, вытащил нож и стал строгать лучину.

«Надо выведать у него, чего он хочет, куда идет, нет ли в голове черных мыслей», — решил Джигмит.

— Как монгольские люди живут? — спросил он гостя.

Бадарша поджал губы и перестал строгать.

— Монгольские? Живут… Мясо в котле не выводится. Скота у них тьма-тьмущая, трава в рост быка. Манджуры не шибко надоедают. До Пекина далеко…

— Чего ж они, Бадарша, от эдакой сытой жизни к нам бегут? Что ни год, то кочуют. Кибиток по сто, а то и поболе. Пограничному управлению большие хлопоты с ними. У нас договор с маньджурами — возвращать монгольские кибитки под власть богдыхана.

— Кочует сюда всякий сброд. Монголы, ведь они разные. Ничего-то ты, Джигмит, не знаешь. А я поездил по Монголии — нагляделся. Послушай-ка меня. Нам, бурятам, надо держаться знаешь кого? Русских здесь мало, они против многолюдного Китая не устоят. А нам надо держаться северных монголов — халхасцев. Поверь мне. Халхасцы — вот монголы, сохранившие древний корень, и мы, буряты, достойны их. Нам с ними объединяться… С белым царем нам не по пути.

— С манджурами, что ли, по пути? — перебил гостя пятидесятник.

— Не горячись, — покачал головой Бадарша. — Манджур да китайцев иные народы не терпят. Дунгане скоро возьмутся за оружие. Табангуты тоже. Их надо использовать для борьбы с белым царем.

Джигмит усмехнулся:

— Не по себе ношу взваливаешь. Спина не выдержит.

— Я что? Сила собирается в Священном стойбище [5].

— Сам-то что делаешь, где служишь?

— У амбаня-монгола служу. На облавной охоте. А еще и в караул посылают, либо в караван какой, а не то к казенным амбарам.

— Добро богдыхана стережешь?

— Чье добро — все равно. Придет время — все попадет в наши руки.

— От меня когда уходишь и куда?

— Или не рад мне? — Бадарша усмехнулся.

Пятидесятник подошел к сундуку, открыл крышку, порылся и вытащил мохнатую папаху с голубым верхом.

— Видишь, кто я?

— Вижу.

— Для береженья границы под моим началом Дарханский кордон казаков. А ты границу запятнал и в мою юрту пришел.

— Мои следы давно умерли. Ночью метель была.

— Тебя казаки видели.

— Если донесут сотнику, скажешь, что Бадаршу сдал с рук на руки манджурскому посту. Это возле острова Дархан. У них там вышка. Начальник поста Ван Чи. Толстый такой… бритая голова.

— Знаю его. А если он откажется от тебя?

— Не откажется, он все поймет. У него череп умный, у него шея умная, у него живот умный.

— Он может, и умный. А вот у вас, в Священном стойбище, умных, я погляжу, нет. Ты про дунган говорил, про табангутов… Не признавая китайское подданство, они тяготеют к русским. А восточные туркестанцы поднимут восстание против китайских властей хоть завтра, приди только к ним в поддержку хоть небольшой казачий отряд, чтобы возглавить тех туркестанцев.