Вверяю сердце бурям

Но стражники, надо полагать, поняли, что великан насмехается над ними. А Баба-Калан, пренебрегая всякой осторожностью, загородил дорогу евнухам и прямо спросил:

— Их высочество изволили ночевать в гареме?

Пораженные наглостью простолюдина, осмелившегося задавать интимные вопросы о самом халифе, евнухи отпрянули назад и метнулись в сторону:

— Их высочество — да благословенно его имя — там, где подобает ему находиться, — огрызнулся евнух, что пожелтее.

— А ну с дороги! — возмутился второй.

— Мыши сбивают кошку со следа, — ничуть не приуныв, сказал туджору Баба-Калан. — С ними говорить все равно, что просвещать ишаков.

В детские годы Баба-Калан заполучил прозвище «харфандоз» — рассыпающий слова, остряк, который «из одного уха делал сорок». Мерген, его отец, поручил ему пасти стадо. И в своем вынужденном одиночестве словоохотливый Баба-Калан утешался тем, что изощрял свое остроумие на неповоротливых, бестолковых баранах.

Баба-Калан воспитывался в семье доктора — Ивана Петровича, учился в Самаркандской русско-туземной школе. Зарекомендовал себя как красногвардеец и разведчик. Тем не менее, простодушие пастуха и желание пошутить остались в Баба-Калане. А здесь, у входа в эмирский дворец,, толпился всякий люд, немало было нищих с жадными глазами и очень уж оттопыренными для подслушивания ушами.

Не мешало Баба-Калану быть поосторожнее. Он здесь слонялся в базарной толпе не для того, чтобы изощряться в аскиябозлике — игре остроумия. Соглядатаи эмира шныряли вокруг Ситоре-и-Мохасса, приглядывались и принюхивались.

А во дворце было суетливо. Громадные ворота «до

небес» ежеминутно распахивались с .пронзи тельным стоном — эмир так любил этот звук, что запрещал смазывать петли — внутрь пропускали двухколесные крытые арбы, расписанные как праздничные пряники. За высокой глинобитной стеной в спокойно-размеренном распорядке дворцовой жизни появилась нервозность, Она настораживала. Уж не собирается ли эмир, не дождавшись результатов битвы за, Бухару, попросту сбежать.

Эта мысль заставляла Баба-Калана морщиться, хмурить брови; и его широкое, добродушное лицо искажалось до неузнаваемости. Вот и сейчас бледноликий мулла-имам, опять прошмыгнувший мимо, столкнувшись с батыром, испуганно и недоумевающе пробормотал: «йо, худо! О боже! Откуда ты?» — и устремился к воротам навстречу эмирским телохранителям-палванам, выскочившим на базарную площадь.

Палваны почтительно, в пояс раскланялись, створки ворот со стоном приоткрылись, и мулла-имам исчез за ними.

Палваны-телохранители были заняты своим чрезвычайно важным делом — волокли по пыли спеленутых жесткими арканами трех людей, с покрытыми синякам"» и кровоподтеками распухшими лицами, с обнаженными до пояса в кровавых рубцах, исполосованными плетыо-семихвосткой телами, с выпирающими под кожей ребрами, с неестественно вывороченными руками, с впившимися в тело веревками в сукровице.

Взорвавшаяся оглушительным воплем базарная толпа заглушила далекий гул орудийной пальбы, слышавшейся с утра. Шарахнувшиеся в сторону базарчи завопили:

«Людей убивают! Казо! Рок!»

Но все покрыли громкогласные возгласы телохранителей:

— Пошт! Убирайтесь! Дорогу их превосходительству назиру Мирзе!

Толпу любопытных тут же отогнали. Арестованных швырнули прямо лицом в толстую пыль. В воздухе засвистели плети, и над чалмами и шапками замотались длинные палки фаррашей.

И снова распахнулись створки тяжелых ворот. На площадку перед ними выехала черно-лаковая коляска-фаэтон на резиновых дутиках, влекомая великолепными пегими жеребцами. В ней на кожаных апельсинового цвета подушках восседал все тот же бледноликий мулла-иматя Мирза.

Он успел приодеться. На нем был белый халат и маленькая чалма кашмирской кисеи, белизной своей оттенявшая бледно-зеленоватое лицо. Приопущенные синеватые веки, застывшая, чуть заметная высокомерная улыбочка олицетворяли спесь. Он тут распоряжался, он приказывал.

Ошеломленный Баба-Калан застыл на месте. Меньше всего он хотел встретить здесь своего брата Мирзу.

Правда, Баба-Калан отлично знал, что Мирза уже давно состоит приближенным советником при Сеид Алимхане, чуть ли не назиром, пребывание его во дворце Ситоре-и-Мохасса вполне естественно и возможность встречи с Мирзой вполне реальна, и у Баба-Калана должна была быть на такой случай какая-то обоснованная «легенда».

И все же Баба-Калан был крайне озабочен. Ну, а если Мирза узнал его. Да и по всему видно, что узнал. И надо же! Как раз к моменту торжественного выезда экипажа Баба-Калан оказался па самой середине базарной площади и со стороны воспринимался словно слон над стаей шакалов. И это тогда, когда Баба-Калан не должен был попадаться своему знатному братцу на глаза. Но по неизвестным пока мотивам Мирза не соблаговолил снизойти до внимания к своему брату. Он уже стоял в коляске, опершись обеими руками на облучок, и тонким, сипловатым, но очень громким голосом возгласил:

— Священный долг! Подчинение! Эй, смертный, выполняй повеление власти!

Тут он оторвал руки от облучка, чтобы сделать широкий жест, но кони, захрапев, дернулись, коляска на дутиках сдвинулась с места, и Мирза отчаянно зажестикулировал, пытаясь сохранить равновесие, и шлепнулся на апельсиновое сидение, да так забавно, что в толпе захихикали. И Мирза, и вся коляска заволоклись пылью из-под копыт затоптавшихся на месте пегих жеребцов.

Стражники и палваны зарычали: «Молчать, рабское отродье!»

Уцепившись снова за облучок, Мирза привстал и выкрикнул яростно:

— Бедные и богатые! Счастливые и несчастные! Исполняйте приказ! Повинуйтесь нашему повелителю!

Он грозно обернулся на раздавшуюся из толпы реплику:

— Горе неповинующимся! Аллах не спрашивает v раба своего! Что Непоколебимому до вас! Что ему за дело до кучки горлопанов! Что ему до проклятых горлопанов джадидов, — и он рукой ткнул в сторону несчастных, валявшихся в пыли. — Они безбожники, но аллах не почувствовал бы даже, если все верующие обратились бы в неверующих! Так записано в священной книге!

Он передохнул, шумно глотнув зеленого чаю из пиалы, поднесенной ему расторопным чайханщиком й прохрипел:

— Благосклонный к кающимся! Беспощадный к закоренелым! Царь царств! Его не убудет ни на йоту! Он, всеиспепеляющий, сожжет все народы и даже не почует запаха дыма! Повинуйтесь! Нет отечества вне ислама!

Обессилев, он упал на апельсиновые подушки, успев еще воскликнуть в изнеможении:

— Эй там, кончайте!

Тотчас одного из связанных с силой подняли из пыли и поставили на колени.

— Благодари пресветлого эмира нашего за оказанную тебе, скотина, милость! — издеваясь, завопил один из стражников. В руках его блеснул огромный кухонный нож. Связанный захрипел и уткнулся в пухлую пыль, сразу же окрасившуюся в багровый цвет.

— Убивают! — застонали в толпе.

Без единой кровинки в лице-маске Мирза снова встал и прокричал:

— Казнен по справедливости! Он не пользовался благами веры истинной! Он помедлил, наглец, с молитвой повиновения. Он не дойдет до врат рая... упадет, соскользнув с моста Сир'ат в пропасть ада.

На базарной площади раздался вздох ужаса.

Протянув судорожно задергавшуюся руку, бледноликий холодно, непроницаемо глядел на ужасное зрелище. Теперь он бормотал так тихо, что его слышали только близстоящие:

— Ты был подобен кошке — всегда падал с высоты на ноги. И вот упал, но не на ноги... А ныне с твоего лица навсегда сбежала улыбка дерзости... Эй, переверните его!.. Пусть все посмотрят на лицо революционера!

Баба-Калан говорил сам с собой:

— О, мои горы! О, моя винтовка! Что делать? Разве собака своим тявканьем остановит слона?

Всем нутром своим он содрогался. Но что он мог поделать? Он рвался в драку... В драку один против десятка вооруженных с головы до пят.

Прохладные тени карагачей. Тонкая, белесая марь, стелющаяся по земле нежной вуалью. Под знойными лучами лавочники с распаренными, перепуганными физиономиями. Двое погонщиков ослов прикрыли распяленными пальцами лица и сидят на обочине мирно журчащего арыка. Вытянулся безусый юноша, откусывавший аппетитные кусочки жареной баранины с шампура. Закашлялся до слез казах—продавец курта...