Вверяю сердце бурям

— Да, с такой ратью ты, сынок, не перехватишь деспота, когда он вздумает бежать. Если вообще он здесь.

— Мы арзачи... Когда узнаем, что эмир уже побежал... по какой дороге, мы должны послать йигита верхом... известить командира Сахиба Джеляла... А сами будем тоже ловить. Тут мои люди и пригодятся... Винтовки, патроны у нас есть. Достал в Каттакургане.

— Откуда знаешь про тирана? Почему так неловко, неумело лезешь? Ты не боишься, что хитрец дарвазабон перережет тебе горло?.. Он не догадался еще, кто ты?

— Нет...

— Какая самоуверенность!

— А потому, что ваш неловкий, неумелый сын уже проник чуть ли не в самый гарем, где тиран приподнимает с красавиц тайные покровы... Простак Абдуазал слеп... Он ничего не знает, не подозревает... А я знаю...

— Откуда ты знаешь?

— Одна тут... служанка... помогает... Знает, что я хочу выручить из гарема нашу Наргис.

— Наргис?.. Значит, она здесь, бедняжка Наргис, птичка в золотой клетке. Разве птичка сидит спокойно?.. — Совсем помрачнел Мерген. — Оставь несчастную в покое...

— Но как же? Бедняжка в клетке...

— Слушай меня. Сейчас придет дарвазабон. Что он скажет, неважно. А я скажу ему... объявлю, что ты теперь мой ученик, мюрид. Ты заберешь поднос и уйдешь. Жди меня в чайхане. Я пройду мимо и скажу, что надо... И что бы ни случилось, делай свое дело. А делами несчастной нашей дочери займется тот, кому надлежит заняться. Запомни: для всех я прибыл сюда, чтобы заставить Сеида Алимхана узаконить брак дочери, твоей сестры Наргис... Понял? Я купил барана и приказал зарезать его. Я роздал мясо стражникам дворца, и они готовят пищу. И пусть эмир осмелится не объявить ее законной супругой...

—Братец Мирза здесь...

Мерген даже переменился в лице:

— Здесь? Что-о-о?

— Здесь. Я его видел... И этот жирный суслик Али с ним.

Он коротко рассказал о жестокой казни — трагическом происшествии на базаре.

— Значит, ты говоришь, он поехал в город? О, боже!

— Он вернется... Обязательно вернется.

— Тсс, сынок, смотри на меня и делай все, что я прикажу делать.

Забренчала запорка дверки, и Мерген громко забормотал:

— О, йигит, юный Баба-Калан, о, зенит благочестия! О, я покупаю тебя и даю тебе денег, чтобы ты направил свои стопы в хадж к Каабе вместо господина главного дарвазабона, достопочтенного Абдуазала. Я буду твоим хаджфурушем, то есть продавцом священного паломничества. Ты приложишься к Черному камню, и господин дарвазабон удостоится почета хаджи... A-а, вы здесь, господин. Я и не заметил... Правильно я говорю, о, царь всех привратников, дарвазабон всех дарвазабонов? И вам, господин, не понадобится мучительно шагать полгода до Мекки. За вас отправится сей молодой йигиг. И вам это не будет стоить и медного мири. Зато исполнится ваша мечта правоверного. Вы уже хаджи.

— О, иншалла, — воскликнул дарвазабон, совершенно ошеломленный свалившимся на его голову счастьем. Он шел сюда совсем с иным настроением. Он только собирался проводить каландара Мергена во внутренние покои дворца и приняться за подозрительного великана.

— И велик аллах! — продолжал вдохновенно Мерген. — Зачем же откладывать? Зачем ждать? Вы, господин дарвазабон, заслужили лучшего. Встаньте же передо мной! Сотворите святую молитву!

И дарвазабон, все еще не вышедший из состояния ошеломленности, прошептал молитву, провел по редкой щетинистой бородке ладонями и... взаправду оказался святым паломником — хаджи!

Потому что тут же Мерген, обратившись к Баба-Калану, провозгласил:

— Эй, ты, йигит! Я снимаю с тебя звание паломника к святым местам в город Мекку, к святыне мусульман — Черному камню — Каабе и возлагаю это, почетное священное звание «хаджи» на сего почтеннейшего из почтенных хранителей ворот священного эмира нашего Сеида Алимхана. Отныне вы, господин дарвазабон, будете именоваться и в мечети, и в привратницкой, и на базаре... да, кстати, как вас зовут, о, почтеннейший из привратников...

— Абдуазалом нас нарекли в детстве...

— Отныне вы хаджи Абдуазал-дарвазабон! О-омин!

Сморщенное, перекошенное личико дарвазабона Аб-дуазала-хаджи засияло восторгом. Кто из правоверных не мечтает стать святым паломником и прикоснуться губами к священному камню Каабе? И как возвышает тебя в среде окружающих твое новое имя хаджи.

Хаджи—паломник—самое почетное лицо в махалле. Хаджи — это ступенька, нет, целая лестница в придворной карьере. Хаджи... да что там — хаджи самый почетный, самый уважаемый человек в мире!

Радовался Абдуазал-хаджи. Ему, хитрецу, интригану и пройдохе и в мысль не могло прийти, что его обвели вокруг пальца, что ему дали взятку, и что эта взятка особого рода даст толчок событиям поистине необычайным.

Ну, а поначалу она спасла Баба-Калана от неизбежного разоблачения.

V

Глупец не видит в этом мире

своих недостатков,

Он ищет недостатки в других.

                                Фаиз

Отношения Баба-Калана и Абдуазала-хаджи дарвазабона складывались пока мирно и вполне терпимо для обоих, хотя привратнику страшно хотелось, чтобы добродушный гигант оказался большевиком. И все до сих пор, с точки зрения дарвазабона, шло как по маслу: Ему мерещилось, как ему в руки посыпятся горохом неопровержимые доказательства вины Баба-Калана, и ему во сне и наяву мерещилось, как на увальня-великана набрасываются палваны-ширбачи, избивают, ведут на аркане на площадь, казнят. А ему, дарвазабону, доносчику и свидетелю, эмир Сеид Алимхан собственными священными руками насыпает в мошну поблескивающие золотые «ашрафи», полновесные, сияющие...

Баба-Калан продолжал оставаться постоянным гостем прокопченной, продымленной привратницкой дворца и чуть ли не постоянным сотрапезником господина дворцового привратника.

Какая жалость! Афсус! Очень жаль. Мечты «поломал» этот каландар, бродячий дервиш Мерген, громадный, костлявый, с длинным лицом горного джинна. Утешал себя тем, что одна мечта разрушилась, зато другая — осуществилась.

От радости, что теперь он носит почтеннейшее звание хаджи, Абдуазал ошалел. Он и думать забыл, что в Бухаре происходит народное восстание, что у южных ворот разгораются жестокие бон. К тому же он слишком верил в могущество эмирской власти,, в незыблемость устоев ханства. Как же! Ведь он служил уже третьему эмиру. И все теперь ему казалось плавающим в розовом тумане веселья и благодушия.

В таком состоянии душевного отупения, где ему было уловить связи между Мергеном и Баба-Каланом? А отец и сын держались предельно осторожно, старались не. выдавать себя ни движением, ни взглядом. И как это бывает со слишком хитроумными и мнительными, привратник Абдуазал даже не приметил того, что бросалось в глаза каждому — поразительного сходства отца с сыном, сходства двух чинар — старой и молодой.

А когда предоставилась возможность, Абдуазал успел вполголоса на ухо намекнуть Мергену, кого он заподозрил в Баба-Калане. Дервиш на это, презрительно оттопырив нижнюю губу, заметил: «До чего же вы, уважаемый хаджи Абдуазал, предались земным делам. В самом возвышенном вы узреваете козни и интриги. Поверьте, сей юноша — мой мюрид. Клянусь! На вашу голову падут самые ужасные заклятия пророка нашего, если вы осмелитесь возвести на столь благородного юношу напраслину. И тогда — трижды клянусь: «'Гааля, аввля, мааля!» — от вашего звания хаджи не останется и дыма...

Но все к лучшему. Дарвазабон Абдуазал выдал себя, свои замыслы. Он показал, кто он таков на самом деле и чего от него можно ждать.

Во всяком случае Мерген приказал себе быть настороже. Удача до поры до времени сопутствовала ему. Вовремя удалось посвятить дарвазабона в звание хаджи. Почтеннейший Абдуазал вышагивал по привратницкой фазаньим петухом, пыжась ох спеси и самодовольства. А через дверку, в которую, согнувшись, вышел сию минуту Баба-Калан, уже доносились возбужденные голоса. Кто-то спорил и бранился последними словами.