Реквием по Жилю де Рэ

Приближается его последняя ночь. Он отворяет окно и там, на другом берегу Луары, видит плотников — они вбивают в землю три виселицы, работа близится к концу, — и палача — он стоит, сложа руки, и следит, как его помощники разгружают воз с вязанками хвороста и аккуратно складывают их на эшафоте.

Появляется какой-то всадник. Он останавливается и спрашивает:

— Для кого стараешься, палач?

— Для маршала Франции монсеньора Жиля де Рэ, колдуна, извращенца и детоубийцы. Он умрет от моей руки. Приходи посмотреть.

Неизвестный благодарит его и направляет коня к мосту.

— Эй! — окликает его палач. — Гляди не опоздай! Будет тьма народа. Постоялые дворы в Нанте забиты битком.

Жиль прислушивается к отдаленному гулу, что доносится из богатых домов, таверн, дворцовых залов и убогих крестьянских хижин и лачуг, разбросанных по всей округе. На Луару медленно опускается ночь. И в ночной мгле неисчислимые голоса и мысли вспыхивают, подобно тысячам слабых огоньков, мириадам звезд, что мерцают вокруг уже погасшего и задернутого сиреневой дымкой светила. Голоса и мысли будут с ним всю ночь, они озарят каждый час, день его жизни. А потом погаснут вместе с ним — на рассвете.

3

СИНИЙ КАПЮШОН

Вокруг его головы переливаются синим и голубым светом изразцы в окованной свинцом раме. Ночи нынче стоят холодные, с реки тянет сыростью — и улицы пустеют довольно рано. Люди спешат к теплу домашних очагов — вкусить сладкого сидра и горячего вина. С раскрасневшимися от жара каминов лицами они с наслаждением слушают тонкое, протяжно-унылое завывание внезапно поднявшегося ветра. Одни, неуклюже облапив своих жен, осыпают их страстными лобзаниями, другие любят не столь пылко. Под столами резвятся малые детишки, а те, что постарше, гоняются друг за дружкой по темным лестницам и играют в страшные игры: ведь завтра, как поговаривают взрослые, Синяя Борода умрет! То тут, то там под остроконечными кровлями вспыхивают красноватыми отблесками окна, пересеченные крест-накрест деревянными поперечинами рам. Под днищами кораблей медленно течет белая, как снег, Луара — от ночного ветра ее гладь подернута легкой зыбью; там, впереди, лежит широкое русло реки, завешанное серой дымкой, за которой все смешалось — лесистые берега и студеные воды. Кажется, будто приливная волна гонит к берегу хлипкие мрачные облака; она то собирает их вместе, то разрывает в мелкие клочья, словно тонкую паутину. Умирающее солнце высвечивает кровавыми бликами далекий горизонт. Вокруг колоколен кружат неугомонные чайки и воронье, и скрип корабельных блоков сливается с насмешливыми криками птиц. На внешних галереях башен поблескивают шлемы и копья солдат, обходящих крепость дозором.

Жиль вздрагивает — но не от страха, а от холода: ледяной ветер мертвой хваткой держит его за горло. Жиля уже ничто не страшит. Он стоит точно вкопанный. Слышно, как за дверью смеются стражники. Видно, совсем недавно произошла смена караула — после того, как суд вынес приговор, монсеньор герцог Бретонский усилил стражу. Снизу, где выставлены передовые посты, доносится стук кованых сапог о каменные плиты и лязг оружия. Жиль просовывает голову через решетку. На улице появляется всадник. Из-под синего капюшона видна отливающая серебром борода. На нем длинный широкий плащ, полы которого целиком закрывают круп лошади. Всадник бережно прижимает к груди мальчугана — тот вскидывает курчавую головку. В отблесках факелов Жиль видит добрый, безмерно нежный лик старика и счастливую улыбку внука. Лошадь размеренным аллюром цокает по брусчатой мостовой. А следом за нею, то и дело путаясь между ног, шаря носом по мостовой, семенит плюгавая собачонка с крючковатым хвостом. Жиль снова вздрагивает — правда, на сей раз не от холода. Пальцы его сжимают крепкие прутья решетки. Быть может, мимолетное видение безмятежного счастья, нежной близости между старцем и мальчиком пробудило в нем тягостные воспоминания? Видение растворяется в ночи. И тут из-за стен доносится голос. Жиль содрогается.

Старая песнь надежды, та самая, что когда-то предвещала пришествие Жанны и начало великих дел, песнь блистательной юности и громкой славы Жиля!

Названия городов, точно плети, больно хлещут его по всему телу — оно так и горит. Жилю становится невмоготу, он затворяет окно и вдруг начинает ощущать, как на него давят стены, низкий потолок, массивная дверь с глазком посередине. В подсвечнике с зубчатыми чашечками потрескивают две свечи. Их зыбкий свет выхватывает из темноты ковры, развешенные над обитыми чеканной медью сундуками, и огромный, украшенный деревянными фигурками комод. Да, Жиль прибыл из Машкуля не с пустыми руками. Ему позволили привезти кое-что из домашнего убранства, и он захватил с собой золотые и серебряные украшения, которые теперь тускло поблескивают в мрачных углах каземата, и несколько панно с изображением галантных сеньоров и прелестных дам, предающихся любовным утехам в садах наслаждений, — последние остатки былой роскоши. На столе — маленький походный орган, в сложенном виде он напоминает древний фолиант в деревянном, расписанном позолотой переплете. Все, что Жиль отобрал и оставил при себе, отмечено печатью редкостной красоты и изысканности.

Жиль тяжело опускается в единственное кресло и обращает взор на икону, что передал ему брат Жан Жувенель из Ордена Мон-Кармельской Богоматери, исповедник, назначенный ему судом. Он разглядывает ее уже в десятый, а то и в сотый раз, и опять по телу его пробегает дрожь. На ней изображена сцена борьбы Иакова с Ангелом [4]. Передавая ему икону, брат Жувенель сказал: «Поразмыслите над нею, монсеньор де Рэ, и попытайтесь извлечь из размышлений полезное для себя. Сие есть аллегорическое отображение нас, земных людей, и, в общем и целом, человеческого бытия. С самого рождения мы изрыгаем в ангела хулу и боремся с ним до самой смерти. Надеюсь, вы понимаете меня? С первого и до последнего дня внутри нас происходит лютая борьба: Зло сражается с Добром и силится его одолеть. В этом-то вся наша беда». Златокрылый ангел весь так и сияет; взгляд уверенный — как у истого борца. Иаков же, напротив, сжался в комок и от напряжения аж почернел; разметавшиеся вихры волос облепили лицо, глаза сверкают неистовым отчаянием; он как будто исполнен коварства и вместе с тем печали. Жиль со вздохом ставит икону обратно. Голова его склоняется на спинку кресла. Взгляд делается мрачнее тучи. Углы губ искривляются книзу, увлекая за собой кончики усов, и те вдруг становятся похожи на два коричневатых клыка. От усталости и муки черты заострились, на лице прорезались преждевременные морщины, под глазами обозначились круги, подчеркивающие нездоровую бледность. Рот — точно рана. Густая борода, разделенная внизу надвое и напоминающая ласточкин хвост, трясется, как у старика или паралитика: седина не тронула ее, она осталась какой и была — иссиня-черной. Некогда прекрасное его лицо превратилось в неприглядное желтое пятно, испещренное глубокими бороздами, посеревшими от мутной воды, их окропившей, — слез, что впитали усы и борода. Широкая грудь тяжело вздымается. Что происходит в ней, какие извилистые стежки таятся под слоем плоти — Жилю то неведомо. Но под выпуклым лбом рождается, крепнет и бьет ключом мысль: «Когда-то я тоже был ангелом! Когда-то и я, как тот отрок, сидел верхом на коне, крепко прижавшись к груди старца в синем капюшоне. В ту пору бесы не терзали меня — я был еще ангелом! О Боже, я был еще ангелом!..»

Жиль вскакивает, кидается к двери и колотит в нее дрожащими кулаками. Глазок открывается — в прорези возникает лицо.