Над Кубанью. Книга первая

— Почему ж это? — спросил Сенька недоверчиво.

— Да потому, что Хомут не хлебороб, а овчинник… Захотелось ему за неделю все поднять, спешит. В Богатун к ним вроде участковый есаул приехал, на фронт гонит. А при чем тут наша худоба? Раз спешишь, ну и налегай на свою, на серую да на трехлетку. Так нет, все моим кнута отпускает. Я когда за ручку стал, выбрал момент, хотел чистиком промежду лопаток потянуть, оглянулся, черт…

— Ну, — сразу оживился Сенька, — и потянул ты его промежду глаз, да?

— Нет, — разочарованным голосом произнес Мишка, — спужался он, отпрыгнул.

— Неужель спужался?

— Еще как, — Миша ухмыльнулся, — что ж он, маленький, не понимает: казак же на него замахнулся, да еще на своей земле. Уговаривать меня начал. Давай, говорит, Мишка, распаруем коней. Мою кобылу с Червой, а лошака притроим к Купырику да Кукле. Согласился я. Правда, помучились, пока кони обошлись в новы иарах, а потом ничего. Плужку Хомутов отстроил, ни разу с борозды не вывалилась.

— Помирились? — спросил Сенька равнодушным голосом, вытаскивая дымящийся кочан и перекидывая его в ладонях.

— Да мы и не ругались. Хомутов не так уже и плохой мужик, даром что рябой.

— Рябой! — обиделся Сенька. — Вот я тоже рябой. При чем тут рябой?

— Ну, какой ты рябой, — успокоил его Мишка. — У Хомутова на морде черти фасоль молотили, а у тебя, — Мишка приблизил к себе широкое обветренное лицо Сеньки и начал внимательно его разглядывать, — вот тут оспина, вот тут возле глаза, да она и незаметная, вот эту, рядом с ухом, тоже не видать. Разве вот три оспины на носу…

— Да и не оспины то, — вырываясь, сказал Сенька, — то меня жареный петух спросонья клюнул… Кажись, поспела?

Сенька, посапывая, отвязал котелок и, придерживая донышко подолом рубахи, начал сливать воду. Костер зашипел, вверх поднялись пар и зола. Мишка отвернулся.

— Глаза запорошишь. Чуток осторожней надо.

Сенька, вывалив кукурузу на редюжку, достал соль, посыпал ею початки и поровну поделил между всеми. Ребята грызли кукурузу, высасывали початки.

— Сегодня мое, а завтра каждый свое, — шутил Сенька.

На степь ложились прохладные тени. Из-за Кубани, снимаясь с гор, поползли ленивые облака. Отчетливей становились звуки.

Табун угадывался по ржанью кобылиц, по ритмическому лязгу кандальных пут, которыми были закованы беспокойные молодые жеребчики.

Изредка поскрипывали запоздавшие мажары, идущие к станице по Армавирскому тракту, наискось перерезавшему крутизну Бирючьей балки, густо заросшей молодняком и кустарником. Стык юртов Жилейской и Камалинской станиц недобро славился грабежами и убийствами. Переждав, пока подводы проедут пологий южный склон, разбойники нападали у крутого подъема. Только с войной почти прекратились грабежи, по степи усилили конную патрульную службу, за своими ворами следили, чужих людей проверяли, а подозрительных подолгу выясняли, держа в дубовом каземате при станичном правлении.

Детей пугало, но и привлекало прошлое, и, сгрудившись возле Мишки и Сеньки, они один за одним наперебой рассказывали страшные истории о том, что по-человечьи орут полунощные совы, а зачастую слышатся крики людей, убитых когда-то в балке, что будто видели соседние таборы всадника, скачущего по степи в безлунные ночи на быстром, как ветер, коне…

Наслышались дети от старших, приукрашивали достойными небылицами, и в эту безликую южную ночь балка пугала. Им было не по себе, и все же они были горды своей храбростью, позволившей им безбоязненно здесь расположиться.

Где-то внизу играла Кубань. Она билась об обрывистое правобережье, шумно плескалась, обмывая кипучей струей свислые корневища давно умерших лесов и ослизлые прутья лозы.

— Тсс, ребята, — предупредил Сенька, — тише, чуете? — Все напряженно слушали. — Чуете, волки Ханский брод переплывают, чуете — воют?

Ребятишки-малолетки скучились возле своих старших приятелей, Сеньки и Мишки, признанных вожаков ночного.

— Чуем, Сеня. Хвостами шелестят.

— А может, и хвостами, — невозмутимо согласился Сенька, — хвост у волка заместо руля, а глазами водит, чтобы на карч не напороться, ушами строчит, чтоб сома почуять, боится волк сома…

— Неужели сома боится? — недоумевали ребята.

Рассказчик фантазировал:

— А что сом? Вы сома голой рукой не щупайте. Сом все одно что кит. Оба усатые, вроде вот Федькиного батьки — атамана. Из сома киты вырастают.

— Киты?! — удивился Федька Велигура, немного обиженный сравнением отца с морскими тварями. — Почему ж я в Кубани китов чего-сь не запримечал.

Сеньку не так-то легко сразить.

— Пусти сома в море, ну и кит. Что я сам, что ли, придумал, мне матрос Филипп говорил. Поэтому самому волк сома пужается. Сому, если в полном возрасте, раз плюнуть — хвостом баркас перешибить, або человека поперек перекусить, зубы-то у него — во. — Сенька растопырил грязную, загрубевшую пятерню. — Глаз у этой рыбины наметанный не хуже, чем у деда Меркула. Что сом, что крокодила — одна животная, может, только сом еще посурьезней. Недаром в Кубани дамочки из города боятся купаться…

Восьмилетний паренек с оттопыренными ушами гордо шепнул:

— А мы вот не боимся.

— Мы для сома — мальва, а вот дамочки — красноперки.

Миша знал, что приятель наполовину врал, но он не перебивал: уж слишком заманчивой вырисовывалась безобидная рыба. Какой толк в известных ему сомятах, широкопузых обитателях заводей нижних протоков, в тех сомятах, которых так легко приманивать на зеленого лягушонка, насаженного на крючок, самолично сработанный из булавки. Миша лежал на войлоке, вглядывался в темноту низко опущенного неба. Он думал об огромных, большеголовых сомах, похожих на фонтанных китов, изображаемых в школьных книгах.

В лесу на той стороне протяжно завыл волк, замолчал, но звук несся по реке и множился.

— Волчиха, — установил Миша, приподнимаясь на локтях, — к лошадям не подберутся?

— Переплывут Кубань, по балке, да по кустам… — ответил Сенька.

Кусты очень близки, ребята жмутся, хотя намеренно не высказывают боязни.

— Позадерут коней, отцы замордуют, — забеспокоился Федька Велигура.

— Огонь надо, — предложил Миша, — волк огня боится.

— Костер разжечь? — обрадованно спросил Федька.

Все согласны. Возле них большая куча хвороста. Его собирали в южном лесу, грузили на повозки и доставляли к табору сами мальчишки. Вместе с дубняком и чернокленом попадались ломкие палки шиповника, руки исколоты и поцарапаны, но все готово для костра. Миша собрал осыпавшуюся листву, прикрыл полой бешметика, чиркнул спичку. Ветер задул ее. Снова стало темно. Пропало рябоватое лицо Сеньки.

— Дай сюда, я распалю, — потребовал он, — так весь коробок зазря перечиркаешь.

— Не перечиркаю.

Миша прикусил чуть отвисшую губу, нажал спичку и сразу ощутил тепло на ладони. Листья вспыхнули, закоробились, темные корешки накалились, покраснели. Сенька помогал приятелю и, стараясь не загасить огня, клал крест-накрест сухие ветви. Языки пламени прорезывали густую темь. Мальчишки присели в круг, молчаливые и сосредоточенные. Теперь ветер помогал огню, валежник постреливал, искры поднимались, опускались, блестя в траве, точно быстро меркнущие светляки. Ребятишки сидели плотно, и каждый ощущал товарищескую спаянность, близость локтя, колена, то чувство, которое потом им, молодым казакам принесет ребристый металл стремени. Они сидели в бешметах, рубашках, подставив теплу босые ноги. Миша прислушался к шорохам близкого оврага, к неуемному ропоту реки, и разговор о стаях хищников отнюдь не казался досужей выдумкой друга. Миша локтем толкнул Сеньку.

— Волков бы попугать.

— Пошли, — решительно согласился Сенька, — задерут лошаков, прогонит меня Лука.

Сенька из семьи бедных казаков, отец его ушел на фронт, матери мальчишка лишился перед войной. Отец был вынужден отдать его в батраки, или, по-станичному, в работники, в богатое хозяйство Батуриных. Мальчик пригнал в ночное чужих лошадей.