Над Кубанью. Книга первая

— Зря сумневаешься, Мишка, — твердо сказал он. — Вот на ерманской войне казаки гибнут, а ты за шкодливой сучкой жалкуешь.

— Так то война, — пробовал возразить Мишка.

— Что ж такого что война, а все одно казаков колошматят. Вчера хозяин пояснял, еще трех убило. Известие пришло с фронту, с черной печатью. Мы хоть Малюту за колбасу, а их даром. — Сенька поднялся, — Как бы батю не убили. Что-сь плохие сны вижу. Батя мой отчаяха, в самую пеклу лезет, вот убей меня цыган молотком, не брешу, дядька Павло рассказывал. Дядька Павло вместе с батей был. Павло тоже без году неделю в пластунах служил, после как коня под ним подвалили. Пока кишки не продырявили. Павло тоже под колючую проволоку лазил вместе с батей. А деда Меркула вместе с его Малютой выкинь из головы. Слеза у него волчиная, провалиться на этом месте, волчиная… Кто-кто, а я уж Меркула знаю…

Разговор с другом успокоил Мишу. Он старался больше не думать о Малюте, и на смену покаянным размышлениям вскоре пришли новые заботы, более свежие впечатления.

На другой день, в воскресенье, мать, жалея единственного сына, не отпустила его в степь, Сенька, постучав кнутовилкой по забору, уехал одни. Выспавшись вволю, Миша вскочил, когда в коридоре полным-полно было свету, солнца и мух, кучами зудевших по сладким краям медовых баков. Сполоснувшись у умывальника, мальчик вышел во двор. Мать уже вывела лошадей из конюшни, привязала к яслям и кинула охапку люцерны.

— Мама, люцерну не надо бы, полосу жрать не станут, — хозяйски заметил Миша.

Мать возилась под навесиком у летней печки рядом с красным, крытым жестью амбаром.

— А ты им дерти подсыпь побольше, не откажутся, — посоветовала она, не отрываясь от стряпни.

Миша повыгребал вилами-двойчатками объедья из яслей, принес из сарая мелкой пшеничной половы и стряхнул редюжку в ясли. Лошади лезли под руки, обнюхивая сухую полову, пробовали, шевеля губами, отфыркивались.

— Сейчас не то запоете, — говорил Миша, идя к колодцу.

Раскрутив на полный ход ворот, так что на солнце засверкала отполированная ладонями вертушка, Миша вовремя перехватил бечевку, чтобы не разбить ведро об воду. Нагнувшись над срубом, подергал веревкой, пока не захлебнулось ведро, и медленно стал вертеть ворот. Вода в их местах залегала довольно глубоко и на вкус была горько-соленая, питьевую воду возили с Кубани в бочках. Те, у кого дома были под цинком или железом, оборудовали бассейны для дождевой воды. Мишин отец давно мечтал о бассейне и в начале четырнадцатого года выкопал возле дома кувшинообразную яму, купил в сельскохозяйственном товариществе бочку портландского цемента. Война остановила жизнь, мечта осталась неосуществленной. Цемент выпросил ктитор для церкви, а яму завалили.

Намочив полову так, что с яслей зажурчала вода, Миша сходил в амбар, зачерпнул из мешка полкоробки грубомолотой ячменной муки — дерти и, отгоняя ручкой вил нетерпеливых лошадей, густо замешал полову, тонко притрусив сверху. Лошади жадно накинулись, схватывая мучные вершки. Засучив на ходу рукава, мальчик направился к конюшне.

— Мама, успею конюшню почистить до завтрака? — спросил он.

— Успеешь, — сказала она, ловко переворачивая пышки.

Жарко горели коричневые подсолнечные будылья, и дым, цветом похожий на облачко, ползущее по небу, вился над трубой. Так просто и ясно жилось под этим небом, и мысли текли ровно и безмятежно. Вот сарай, чуть покосившийся к огороду и подпертый косыми стол-бами. Миша на ходу оглядел крышу. На деревянном желобке, почерневшем от времени, щебетали воробьи, и поодаль осторожно снижалась пестрая кукушка. Угол сарая обнажился, солома обвисла.

— Не иначе, ветром сдуло, придется залатать, — бормотпул Миша, — надо бы солому на загаты раскидать, а укрыть под корешок камышом, вечная крыша будет, без всякого ремонту.

Миша принялся чистить сарай, выбрасывая навоз сначала вилами, а потом лопатой. Эта грязная работа всегда исполнялась им неохотно, но надо было кому-то ее делать. Не вычистишь, поленишься, мать ничего не скажет, затем придет сама в сарай и сделает все, так же как всегда она все делает, — молчаливо, безропотно, жалеючи и мужа и сына.

Раньше Мише казалось вполне нормальным таким образом заставить исполнить за себя работу. Но, с каждым годом все больше раздумывая над тем или иным явлением, Миша постепенно понял, что подобное отношение к матери — нечестное и стыдное. Всей своей душой любя мать, он старался теперь меньше доставлять ей хлопот и беспокойств и по мере своих сил помогать в большом и трудном домашнем хозяйстве.

Кони занимали половину сарая, и эта половина была наполнена аммиачными запахами, смешанными с душистыми степными запахами сена и горькими — половы-мякины. Держаки вил и лопаты, отполированные грубой кожей ладоней, все же не скользили в сильных Мишиных руках. Привычный крестьянский труд не утомлял, так как мальчик научился работать не рывками, с запалом, а размеренно, рассчитывая силы. Ему потребовалось не больше получаса для того, чтобы выгрести весь навоз, сложить его в квадратную кучу, принести вязанку соломы на подстилку в стойла.

Оправив дела, Миша пополоскался в корыте и спустил воду, сгоняя сор руками и приятно ощущая под ладонями скользкую теплоту замшелого днища.

«Насос бы устроить воду качать, — подумал он, поглядывая на толстый ворот, закрученный разлохмаченной веревкой, — бечевы не напасешься. У Шаховцовых насос…»

Как вспомнил Шаховцовых — захотелось побежать туда, на северную сторону, через Саломаху, к резному крыльцу — месту посиделок. В воскресные дни отсутствие Сеньки возмещалось обществом Петьки и его сестры Евгении, или Ивги, как ее называли ребята. Шаховцовы имели одного разъездного коня. Петя почти не бывал в степи. Дружба созревала в школе, в редких лесных прогулках и рыбной ловле.

— Мама, я сегодня к Петьке? — попросил Миша.

— Поснедаем — переоденешься и пойдешь, — разрешила мать, — к Шаховцовым грязнухой стыдно идти, они благородные, у них сын учитель.

— Офицер, а не учитель, — поправил Миша, — прапорщик или поручик.

— Это война чинов надавала. Я его как учителя знаю, а в офицерском ни разу и не видела.

— И не увидишь. Он на германской войне, а на войне не то что офицеры, а и казаки гибнут. А офицер завсегда впереди идет.

— Откуда ты это знаешь? — удивилась мать. — Не иначе пде-тос Павлом Батуриным встречался?

— Павло?! — Миша пренебрежительно скривился. — Я больше Павла знаю. Тоже мне казак, на пузе под проволоку лазил. Вот у меня коня бы не убило…

— Военное дело сурьезное, — сказала Елизавета Гавриловна, — как первый раз накинешь боевое седло, тогда только полный разум придет…

Они сели завтракать, и странно было видеть, при обычной казачьей многосемейности, их двоих, мать и сына, не могущих заполнить пустоту большого стола.

У окон неожиданно застучали колеса. Пригорюнившаяся мать встрепенулась, и разгладились набежавшие было на лицо морщинки.

— Отец! — воскликнула она, вставая из-за стола. — Пойдем-ка, сыночек, отворим ворота.

Семен Карагодин прибыл из долгого закубанского путешествия не один. Во двор завернули две горные мажары, с запыленными колесами и сверкающими недурно, очевидно, поработавшими тормозами. Отец издалека кивнул головой жене и сыну и, тяжело спрыгнув с повозки, сразу принялся распрягать. Лошади устали, перепали. Сам отец оброс бородой, сапоги изрядно потрепал, а переда отшлифовал до рыжины на горных кремневых дорогах.

— Ты прямо на расейца стал похож, на косаря, — говорила жена, трогая седые кудлатины, вылезшие из-под запыленной шапки.

Семен улыбнулся, блеснули зубы.

— А ты мне их ножничками аккуратно и подкорнаешь.

Хомуты сложили в амбаре. С мажар сняли ясли, повынимали из них узлы из мешковины, арбузы, растрескавшиеся ананасные дыни.

Приехавший с Семеном черноглазый казак передал хозяйке арбуз и две дыни.

— Принимай, кума, бедный подарок. Семен говорил, у вас в этом году бакши град побил, так вот закубанских.