Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)

Дремавшие в зале ронины тем временем проснулись и чинно расселись по местам. Кураноскэ стоял неподвижно, слушая, что скажет прибежавший с вестью монах. Когда бонза ушел, он поднял голову, оглядел зал и промолвил:

— Что ж, прошу всех следовать за мной.

Впереди монах–провожатый, за ним Кураноскэ, а следом и все остальные ронины тихо вышли в коридор. Дождь барабанил по стрехам, ветер тряс и раскачивал ставни. Во флигеле, через который они проходили, горела одинокая свеча. По серебристой поверхности бумажной перегородки–фусуми с изображением лотосового пруда бесшумно проплыли силуэты Кураноскэ и шедших за ним ронинов. Наконец в дальнем конце галереи показались дрожащие отблески фонарей, мелькнули темные силуэты, и вошли одетые в хлопчатые куртки и шаровары посланцы из замка.

То были окати–мэцукэ Яитиэмон Исикава, Симпатиро Итино и Кохатиро Мацунага. Ронины приветствовали их опустившись на колени и склонив головы к полу. К ним обратился старший по званию Яитиэмон Исикава:

— Вам надлежит проследовать в усадьбу его светлости начальника Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку Хокиноками, где вы перейдете в ведение господ офицеров Гэнгоэмона Судзуки и Кодзаэмона Мидзуно. Просим всех собраться и следовать к усадьбе его светлости.

Яитиэмон говорил негромко, и шум дождя заглушал его голос, но Кураноскэ и остальные всё слышали. Кураноскэ поднял голову, посмотрел посланнику в глаза. Было не вполне понятно, что имеют в виду власти. Из слов Яитиэмона следовало, что им надлежит самим отправиться к усадьбе Сэнгоку. Можно ли было трактовать такое отношение, когда государственным преступникам предоставлена свобода передвижения, как знак особой милости со стороны сёгуна? А оружие — можно ли его взять с собой? На дворе ночь, путь до усадьбы Сэнгоку не близкий — что, если их перехватит карательный отряд Уэсуги? Для сёгуна было бы вполне естественно потребовать, чтобы они разоружились, но посланцы об этом ни словом ни упомянули.

Пламя от свечей качнулось в сторону, и листья лотосов на фусума заиграли бликами.

Коленопреклоненный, Кураноскэ смотрел снизу вверх на Яитиэмона — лицо офицера было непроницаемо, как маска, но вероятно, он ожидал формального документа — заявления о принятии приказа к исполнению.

— Как насчет нашего оружия? — хотел было спросить Кураноскэ, но слова застряли в горле, и он снова безмолвно простерся ниц.

Сомнения рассеялись, на смену им в груди всколыхнулось чувство удовлетворения. Значит, сёгун негласно признает, что они могут остаться при оружии? Похоже на то. Кураноскэ открыл принесенный монахом письменный прибор, налил воды для ополаскивания, обмакнул кончик кисти в тушь. От волнения рука не слушалась, пальцы дрожали. Он глубоко вздохнул, призвал на помощь все свое самообладание и ровным, плавным почерком начал писать. От туши исходил тонкий аромат.

Наконец бумага была готова. Передавая ее из рук в руки, Кураноскэ, посмотрев Яитиэмону в глаза, спокойным голосом сказал:

— Не обессудьте, ваша милость. Как видите, мы в неподобающем облачении. Надо бы переодеться, да не во что — даже неловко перед людьми.

Действительно, замечание было существенное. Яитиэмон молча кивнул и поднялся. Кураноскэ в знак повиновения низко склонил голову. Все отчетливо ощущали, что не только враждебные им силы оказывают влияние на сёгуна.

Шаги мэцукэ затихли в конце коридора. Кураноскэ, поднялся с колен, посмотрел им вслед и, поколебавшись, пошел проводить их во двор, а когда посланцы наконец покинули храм, от всей души поблагодарил оказавшегося тут же настоятеля.

— Пора собираться на выход, господа, — вернувшись в зал, бросил он застывшим в ожидании ронинам и добавил с веселой усмешкой: — Всяко может быть: не ровен час, по дороге что–нибудь интересное с нами приключится…

Не теряя времени, все принялись готовиться к выходу. Надели снова промокшие головные накидки пожарной дружины, затянув шнурки под подбородком. На копья опирались, как на посохи. Кадзуэмон Фува с довольным видом похлопывал по рукояти меча, который он только что так любовно обихаживал. Если бы только по дороге напал на них карательный отряд Уэсуги! Лучшего и желать было бы нечего. Но, если даже этого и не случилось бы, ронины все равно настроены были радостно. Кто мог предположить, что они, пусть хоть и под дождем, будут сами по себе, без охраны, вольготно шагать через весь Эдо?! Что ж, надо было жить сегодняшним днем — довольствоваться тем, что дано. Это было самое пышное и торжественное шествие в их жизни — кровь так и бурлила в жилах. Старикам и раненым были любезно предоставлены паланкины. Яхэй Хорибэ бодрился и все твердил, что пойдет сам, но случившийся рядом Ясубэй все же убедил его воспользоваться паланкином. И впрямь, лучше было попусту не рисковать, поберечь силы. Однако те, кто уселся в паланкины, держали створки раздвинутыми, чтобы в любой момент можно было выпрыгнуть наружу, и только крыши велели натереть тунговым маслом, чтобы не протекали под дождем.

Голову Киры поручили настоятелю храма.

Завидев Тикару, Кураноскэ сказал:

— Пойдешь рядом со мной.

Вдвоем они встали во главе отряда.

Никто не усмотрел в словах командора нарушения субординации или вызова. Наоборот, все с радостью приняли его выбор, считая, что для такой великолепной процессии лучшего построения и не придумаешь. Все молчаливо предполагали, что по завершении их шествия неизбежно настанет пора разлучаться и друзьям, и недругам, и отцу с сыном, и сводным братьям. Даже к тем, кого они в обычной жизни терпеть не могли, каждый из ронинов сейчас испытывал теплое товарищеское чувство.

Зажгли принесенные специально для того фонари, и ронины построились в маршевую колонну, пропустив в середину паланкины с ранеными и стариками.

Монахи–насельники Сэнгаку–дзи, выйдя из храма и из келий, провожали их, стоя двумя рядами до самых ворот. Хотя ронины провели в храме всего день, между ними и монахами уже образовались прочные связующие узы.

Кураноскэ посмотрел туда, где находилась могила князя Асано. Кладбище было затянуто мглой. Мокрые ветки деревьев тяжко раскачивались на ветру, разбрызгивая капли. Стоявший рядом настоятель храма понимал, что должен сейчас испытывать командор. Опочивший в Обители Хладного Сияния князь Асано мог быть доволен теперь в мире ином. Настоятель не высказал этого вслух. Ничего не сказал и Кураноскэ. Лишь по радостной улыбке, блуждавшей на его округлом лице, можно было лучше, чем по словам, догадаться о том, что у Кураноскэ на сердце.

Наконец все было готово.

Обменявшись прощальными напутствиями с монахами, ронины вышли за ворота храма. Шесть фонарей — по два во главе колонны, в середине и в конце — освещали шествие храбрецов. Тяжело и уверенно шагали ронины сквозь дождевую завесу. Едва лишь они очутились за воротами храма, как заметили, что из–под стрех домов по обе стороны улицы провожают их молчаливые любопытные взоры. Черные тени мелькали и впереди на дороге, по которой немилосердно барабанил ливень. Люди поспешно расступались, освобождая путь, и, затаив дыхание, смотрели вслед колонне.

— Эх, хоть бы эти пентюхи Уэсуги наконец объявились! — тихонько шепнул Тадасити Такэбаяси шагавшему рядом Ясубэю. Тот в ответ улыбнулся.

Ясубэй ждал и надеялся, что сейчас на них обрушится карательный отряд Уэсуги, и потому старался держаться поближе к паланкину, тревожась об отце, которому он пока отдал на сохранение свое копье. Ведь что ни говори, старику пришлось провести в бою и на марше целый день и две ночи — было с чего тревожиться. Весь ослабевший и одряхлевший, как усохшее дерево, старый Яхэй сейчас держался молодцом, но чувствовалось, что надолго его не хватит. Ясубэю казалось, что, стоит ему только сейчас успокоиться и расслабиться, как случится что–нибудь непоправимое.

Когда толпа зевак, сгрудившаяся вдоль дороги, осталась позади, в отдалении сквозь полог дождя прорисовалась группа вооруженных людей. Кураноскэ приметил среди них бритый череп преподобного Мунина Оиси. С ним вместе стояли под дождем сын Сампэй, Тораноскэ Сисидо и еще три–четыре самурая.