Крушение надежд

Искупление страданий наступало, если ОВИР все-таки разрешал выезд. Тогда надо было сдать паспорт, заплатив за каждый большую сумму в пятьсот рублей (месячная профессорская зарплата, или три средних месячных заработка), и получить вместо него выездную визу в Израиль, с фотографией и печатью. Сдача паспорта означала лишение гражданства и полный разрыв с Советским Союзом. Люди и хотели разорвать с ним, но платить за это большие деньги было унизительно, почему платать? Это еще одна форма издевки. С визой нужно было обменять в Центральном банке рубли на доллары. Какие бы у людей ни были суммы, на одного человека полагалось сто долларов, не больше. Выпустить человека в другой мир всего с сотней долларов в кармане — это тоже была издевка. Уезжавшие, у которых были накопления, оставляли деньги близким.

Потом, уже с визой, можно было покупать билет. Но тут возникал вопрос: билет куда?

Транспортной связи между Россией и Израилем не было, а маленькая Голландия не могла принять тысячные толпы эмигрантов даже временно. Как и куда евреям переправляться, чтобы попасть в Израиль?

Выручила Австрия. Федеральным канцлером Австрии с 1970 года был еврей Бруно Крайский, видный антифашист. По просьбе Израиля он дал еврейским эмигрантам разрешение приезжать из России прямо в Вену на короткий срок, до десяти дней, для оформления документов на дальнейшую дорогу. Оттуда уже их переправляли прямо в Израиль. Если люди хотели ехать в Америку или в любую другую страну, еврейские организации перевозили их в Рим. Итальянские власти смотрели сквозь пальцы на то, что в Риме скапливались тысячи эмигрантов из России, в ожидании разрешения на выезд в другую страну. Там люди задерживались на три-четыре месяца, а то и дольше. И все это время еврейские организации содержали их, выдавая небольшие деньги на жилье и питание.

Роберт Рождественский написал стихотворение «Отъезд».

116. На будущий год в Иерусалиме

Единственный человек, с которым Рупику хотелось поговорить о своих планах, сомнениях, о своей религиозности, был его старый петрозаводский друг Ефим Лившиц. После ухода с работы Рупик позвонил ему и иносказательно рассказал:

— Я покинул кафедру и собираюсь переселиться в теплые края.

Умному Ефиму не надо было разъяснять детали — он все понял:

— Я скоро приеду к тебе, поговорим.

В последний раз они виделись на пике успехов Рупика, ходили вместе на концерт в консерваторию. Рупик тогда выглядел элегантным профессором, прямым, стройным, с решительной походкой и приятной ясной улыбкой. Ефим даже любовался им. Теперь он почти не узнал его: в дверях квартиры стоял постаревший, похудевший, ссутулившийся, плохо выбритый пожилой мужчина с тусклым взглядом и вымученной улыбкой на лице. Что сделалось с человеком?! Проницательный Ефим сразу понял: друг в глубокой депрессии. Рупик подошел к гостю шаркающей походкой и грустно обнял его:

— Спасибо, что приехал, не испугался. Прежние друзья теперь редко заходят ко мне, боятся навещать подавшего на отъезд в Израиль.

Соня стояла в коридоре, сложив руки на груди. Она тоже похудела, побледнела, улыбка ее была жалкой. Она приготовила обед, суетилась, вносила и выносила блюда, а Рупик все рассказывал и рассказывал свою историю. Ефим слушал сосредоточенно, хмуро.

— Знаешь, еще студентом в пятидесятых годах я видел, как в нашей науке начиналось засилье партийных посредственностей. Пекли малограмотных партийных профессоров за их общественные заслуги, а они брали себе таких же помощников, вместо знающих, но беспартийных евреев. Тогда я называл этот процесс — разбавлением мозгов. Один мой знакомый поэт сформулировал это так:

Когда я сам почти случайно, с помощью нажима сверху, стал профессором, то поразился, до какой крайности дошел этот процесс. Партийные посредственности вытеснили из нашей науки всех с мозгами. Я уже давно видел, что евреи-ученые стали переселяться в Израиль и Америку. Так это партийное засилье стало уже не разбавлением, а выпихиванием мозгов. Ну, теперь и я подаюсь, как все.

Закончил Рупик вопросом почти на истерическом выкрике:

— Ой-ой, Фима, скажи мне, как, по-твоему, нормальный я или ненормальный? Правильно ли я поступаю, что хочу уехать, увезти семью и начать в Америке жизнь сначала? Ведь здесь мои корни, мой русский язык! Ты знаешь меня с моих первых врачебных шагов, ты направлял меня, советовал мне. Меня беспокоит, не кажусь ли я тебе ненормальным?

Ефим положил руку ему на плечо:

— Нет, не кажешься. Ты самый нормальный еврей, только очень глубоко обиженный и оскорбленный. Не сам ты принял решение — тебя выжимает из России ее партийная система. Твое решение — это протест. На всех уровнях коммунисты возвели свою политику в религию долга. А ты не захотел подчиниться этому долгу, в тебе живут твои собственные укрепившиеся мысли — твой сильный разум. Только разум достоин заменить эту религию долга. Но они не захотели и не могут этого понять. Чем еще ты можешь выразить свое разочарование и протест? Только отъездом из России. Когда-нибудь они пожалеют, что довели тебя до отчаяния и выжили.

— Ну, спасибо, что не считаешь меня ненормальным, успокоил меня.

Ефим продолжил:

— Переселение всегда было в крови у евреев. Две тысячи лет евреи массами и одиночками, вынужденно или добровольно переселялись из страны в страну. Они случайно оказались в России вместе с присоединенной Польшей. Почти двести лет приспосабливались к России, и иногда у них даже возникала иллюзия, что они сумели приспособить Россию к себе.

— Приспособить Россию к себе?.. — как эхо, печально повторил Рупик. — Ко мне она не приспособилась, мои надежды она разрушила.

— Не ты один. Теперь всем ясно, оказалось, что евреи России не нужны, как они не приспосабливались, русский характер их все-таки не понял и не принял как равных. Ты сам тому лучший пример. Тебе не хотели давать ходу с самого начала, не взяли в аспирантуру, послали работать в глушь. А ты все-таки сумел все преодолеть и стал крупным ученым. Но для твоего партийно-русского окружения в институте это было не нужно, их это раздражало. Для них главное в том, что ты к ним не приспосабливался, не стал одним из них. Они старались опустить тебя до своего уровня, уговаривали вступить в их партию, а ты не захотел.