Мясной Бор

«Пока , — отстранение думал Тимошенко, сдержанно здороваясь с Поскребышевым и принимая от него традиционный стакан с крепким чаем, им помощник Сталина угощал только избранных, и Семен Константинович относился к их числу. — Но это когда-нибудь кончится. Может быть, даже сегодня…»

Маршал Тимошенко давно уже свыкся с мыслью, что рано или поздно и его не минует чаша сия. Он положил за правило всегда считать себя находящимся под обстрелом. Заденет или не заденет тебя осколок неприятельского снаряда, подловит вражеская пуля или нет — не тебе решать. Подобный фатализм помогал не только выстоять, но и сохранять при этом чувство собственного достоинства, не терять лица, что в сталинском окружении удавалось далеко не каждому.

Поскребышев подтвердил, что действительно есть смысл находиться под рукой. Товарищ Сталин работает над ответственным документом, беспокоить его нельзя ни под каким видом, но в любой момент он может вспомнить о вызове Тимошенко.

Чай был вкусный. Тимошенко знал, что именно такой пьет вождь, и ему вдруг стало смешно от парадоксальности положения.

«Как в кино», — помыслил он любимым присловьем, и из глубин памяти выплыл забавный эпизод предвоенной поры. Он был тогда уже наркомом обороны и удостаивался по статусу особой чести смотреть вместе с товарищем Сталиным и членами Политбюро новые кинофильмы. В маленьком просмотровом зале за каждым было закреплено постоянное место. Сам вождь устраивался в переднем ряду между двумя крепкими парнями из охраны. Маршалу Тимошенко, человеку большого роста, он отвел позицию сразу за собственной спиной.

Однажды, когда все было готово для демонстрации фильма, припоздал Калинин. Сталин, для которого кино было одним из любимейших развлечений, уже нетерпеливо посматривал на входную дверь, когда в ней возник вдруг Михаил Иванович.

— Опять все вместе, — заговорил он, окинув взглядом высший партийный синклит с вождем народа во главе, — опять никаких мер безопасности… А если ворвется сюда террорист да бросит в нас всех бомбу? Разом обезглавит партию, осиротит страну…

Шутил ли так странно всесоюзный староста или говорил всерьез, Семен Константинович так и не понял. Но в этот момент вдруг погас свет. Когда снова загорелся, Тимошенко увидел перед собой пустое кресло. Сталина в нем не было.

Маршал растерянно привстал, наклонился вперед и увидел, как вождь выбирается из-под кресла, развертывая рукой платок: он любил, чтоб они были большими и белыми.

— Платок, понимаешь, уронил, — несколько смущенно, но быстро овладев собой, проговорил Сталин, зорко постреливая глазами по сторонам, чтобы определить, кто и как реагирует на случившееся.

Но все сделали вид, будто ничего не произошло.

Сейчас Тимошенко подумал, что многое бы отдал за несбыточную возможность выехать с Верховным на Южный фронт и под палящими лучами июльского солнца пройтись под грохот канонады с ним по переднему краю наспех вырытых пехотой окопов. Интересно, как бы он повел себя под бомбежкой?

Товарищ Сталин не знал о том, какие крамольные мысли посетили голову маршала Тимошенко. Дописать вчера приказ ему не удалось, он споткнулся на необходимости как-то обосновать обращение к опыту Гитлера, но путного ничего не нашел, и сегодня решил действовать напрямую, без обиняков, и написал:

«После всего зимнего наступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десяти штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на еще более опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили на позиции неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникеров в случае попытки самовольного оставления позиций и в случае попытки сдаться в плен…»

Никогда еще до этого Сталин не был так близок к признанию подлинной, но тщательно скрываемой даже от самого себя зависти, которую всегда испытывал по поводу эффективности и действенности применяемых Гитлером методов. Его искренне восхищал фюрер, который за три-четыре года после прихода к власти сумел без особых усилий навести в стране железный порядок. Этого не удалось товарищу Сталину и за двадцать лет… Собственно говоря, он был старательным учеником Гитлера, хотя и считал его существом более низкого порядка, нежели он сам.

Сталин писал сейчас, когда нашел демагогическую формулу оправдания тому, что обратился к опыту фашистов, безостановочно и быстро: «Как известно, эти меры возымели свое действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой, и вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одержали потом над ними победу?»

Сталин перестал писать и подумал, что ссылка на предков пришлась как нельзя кстати, она продолжает линию на использование возможностей национального самосознания, которую он открыл для себя осенью и которая далеко еще себя не исчерпала. Затем вождь решительно вывел на бумаге: «Я думаю, что следует».

Он написал, где и сколько должно быть штрафных рот и заградотрядов, и предписал прочесть приказ во всех ротах, эскадронах, батареях, эскадрильях, командах, штабах.

Сталин облегченно вздохнул и отложил перо. «Главное в том, чтобы в критическое для социалистического Отечества время найти в себе мужество сказать партии и народу горькую правду и потребовать от всех высшего напряжения сил. Товарищ Сталин, — подумал с удовлетворением Верховный, — сделал это. Товарищ Сталин еще раз доказал профессиональным военным, что истинно политическое чутье позволяет правильно решать и их специфические проблемы».

Он заново просмотрел исписанные листки. Как будто бы все правильно, линия выдержана, акценты расставлены удачно. Смущала откровенность, с которой было написано о потерях. Такой приказ следовало бы засекретить. Но как тогда быть с необходимостью огласить его в подразделениях?

С одной стороны — максимальная гласность. А с другой товарищу Сталину не хотелось, чтобы потомки узнали о такой откровенности вождя. Как бы не заподозрили его в проявлении слабости духа, этого допустить никаким образом нельзя. Как будто бы возникает неразрешимое противоречие… Надо найти приемлемый для истории выход. Сталин задумался ненадолго, затем взял первый листок приказа и в верхнем правом углу написал: «Для Военного совета. Без публикации».

За месяц скитаний в немецком тылу окруженцы прошли более пятисот километров. Дважды пересекали Витебскую железную дорогу, затем еще одну, Дно — Старая Русса. Удивлялись при этом частому движению поездов, потому как не знали, что Северо-Западный фронт генерала Курочкина ведет сейчас бои с 16-й германской армией. Рвануть бы парочку составов, да нечем… А тут еще Петр Есюткин сдал, израсходовал себя вконец комиссар штаба бригады, дойдет ли последние десятки километров — как знать.

29 июля комиссар Венец записал в дневничке: «Сегодня адский день. С раннего утра дожди. Местность — перелески и открытое поле. Решили двигаться днем. Почти в каждой деревне немцы. Даже костер разжечь нельзя, замерзли, ждем темноты, чтобы перейти речку Полонку…»

Обувь у них сносилась, одежда оборвалась, на всех оставались две старенькие солдатские плащ-палатки. А дожди лили не переставая. Приходило отчаяние, оно сменилось безразличием, а постоянным их спутником был голод.