Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский

   - Бог мира да будет с нами!

   - Отложим нелюбие, - густо откликнулся князь Серпуховской, - не загубим любви!

   - Слава! Слава! - возгласили собравшиеся.

Владимир Андреевич завершил примирение подобающим словом:

   - Господин князь великий, отец! Господа и братья, бояре и друзья мои!

Он повёл речь о том, что наследником государя русского испокон был не сын, а брат, старший в роде. Из-за этого возникали споры и несогласия. Ясно, что сын на примере отца сызмальства научался управлять государством. Дядя же, как удельный князь, не имел возможности преуспеть в столь хитрой науке. Отсюда происходили несчастья и лишнее пролитие крови. Предки, Владимир Мономах, Георгий Долгорукий, Андрей Боголюбский, первые громко заговорили о невыгодах такого порядка. Однако они ещё не имели смелости отменить древний закон отцов и ввести новый. Исполнением этой трудности мы и наши потомки будем обязаны государю Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому.

   - Слава! - крикнули бояре кремлёвские.

Зоркий Юрий отметил, что серпуховской воевода Акинф Фёдорович Шуба, скромно притаившийся в задних рядах, смолчал.

Отец сызнова обнял дядю Владимира и сказал, что сегодня человек этот, после великого князя старший в роду, сравнялся по заслугам Отечеству с самыми именитыми нашими государями, ибо новый порядок наследования - его добрая, благородная воля.

По окончании торжества всех ждал пир. Владимир Храбрый крепко сжал локоть Юрия:

   - Что, брат, едем ко мне гостить?

Княжич впервые услышал от дяди обращение «брат». Но не задумался: мало ли говорится - брат, друг, милый мой, - как угодно. Он попросил родительского соизволения не присутствовать при застолье, ибо ещё не собрался в дорогу, и легко был отпущен.

Дядька Борис укладывал путевой короб княжича. Будто бы он раньше точно знал о поездке.

   - Кто тебе сказал? - спросил Юрий.

И услышал усмешливое:

   - Сам докумекал. Ещё бы! Двуродные братья, Серпуховской и Московский, заключили меж собой докончание. Храбрый навсегда стал именовать великого князя отцом, Василия старшим братом, тебя равным, Андрея же с Петром - младшими. Притом всех вас назвал наследниками.

Юрию стало яснее ясного: не просто так, а с особым, великим смыслом прозвучало к нему дядино обращение «брат». Как к равному!

   - Все-то ты, дядька, знаешь да ведаешь! - похвалил он Бориса.

Тот сказал, не превозносясь:

   - Имеющий уши да слышит, очи да видит, память да помнит... А кстати! - И покрутил залихватский ус. - Сон твой нынешний означает вот что: кто тебе мечом нанёс раны, пролил твою кровь, - знай! - тот человек - верный твой слуга и оберегатель. Доверяй ему, всегда будешь на щите!

Княжич, не придавая значения столь нескромному толкованию, всё же спросил Бориса:

   - Отчего так ревностно услужаешь мне?

Тот ответил:

   - Я - боярин звенигородский. Звенигород же со времён Калиты всегда даётся в удел второму по старшинству наследнику. К нему же чаще всего присовокупляется мой родимый Галич. Стало быть, волею судеб ты - мой господин, будущий князь звенигородский и галицкий!

9

Юрий и боярин Семён Морозов, назначенный государем ему в спутники, возвращались верхами с гостин у Владимира Храброго. Охрана с коробами несколько поотстала. Учитель и ученик тоже не понукали коней, ехали, беседуя, ибо солнечный тёплый день располагал к приятной неспешности. Москва уже давала знать о своей близости высокими колокольнями, блестящими маковками церквей. Вот и подградье с глухими тынами, застоявшейся грязью после недавних дождей.

   - Чтой-то дым над каменным городом? - пригляделся княжич.

   - Рухлядь жгут, - беспечно молвил боярин.

Старую рухлядь велено было жечь, дабы не плодить свалки на посаде. Ещё какой-нибудь час и путники будут дома, как раз придёт время для дневной трапезы. Княжич попридержал коня, дабы успеть закончить любопытную для него беседу. Речь шла всё о том же дяде Владимире Серпуховском, их недавнем потчевателе. Отчего он так легко согласился с новым порядком престолонаследия, предложенным государем? В гостях об этом Юрий не заговаривал по стеснительности. Теперь же Морозов объяснил: Владимир Храбрый слишком умён. Понимает: никто из бояр московских не поддержит его. Государь Дмитрий Иванович ввёл за правило награждать своих служебников вотчинами, то есть богатыми сёлами в потомственное держание, боярщинами в виде больших земельных наделов. Нет сомнений, что одарённые всегда и во всём поддержат дарителя. Какая уж тут дединность, отчинность?

Всадников нагнали крытые погребальные дроги, за коими следовали двое летних саней, одни с родичами, другие с плакальщицами. Юрий встрепенулся:

   - Кто умер?

Морозов поравнялся с санями, затем вернулся.

   - Мария Кейстутьевна, в иночестве Марфа.

   - Жена Ивана Михайловича Тверского? - вскинул брови княжич. - Что она делала на Москве?

Морозов вновь нагнал погребающих. Воротясь, отрицательно повёл головой:

   - Нет, это мать нашего гостеприимца Владимира Храброго, жена Андрея Ивановича Серпуховского, давно умершего от язвы.

Юрий тяжело вздохнул:

   - А ведь дядя, поди, ещё и не знает. То-то мы со старой княгиней у него не виделись. Стало быть, она жила здесь?

   - С давних пор, - подтвердил Морозов. - В основанной ею обители у церкви Рождества на рве. - И, помолчав, присовокупил: - Путаю я этих двух сестёр. Обе - Марьи. Обе - инокини Марфы. Обе дочки литовского Кейстута... Однако в Кремле и впрямь, кажется, горит.

Они ехали уже по Тверской. Здесь повстречался не похоронно-плачный, а развесёло-свадебный поезд, состоявший из многих карет, раскрашенных яркими красками.

   - Князь Михайло Тверской, - разузнал Морозов, - женит сына на Москве у Фёдора Андреича Кошки. Обручались у свата, венчаться поехали в Тверь.

   - Высоко сидит старый Кошка! - прицокнул языком Юрий.

   - Высоко сидит, далеко глядит! - согласился боярин.

Разговор возвратился к вотчинам. Семён Фёдорович поведал, что сам стольный град Владимир с некоторых пор стал вотчиной государя Московского. Он и прежде доставался здешним князьям, но лишь по милости ханов. Через шестьдесят лет дарение превратилось в право. Владимир как бы прирос к Москве. Теперь и помину нет, чтоб им владел кто- либо иной...

   - А всё-таки это Кремль горит! - оборвал сам себя Морозов.

Больше сомнений не было: горело на Подоле! Над каменной кремлёвской стеной - столб огня, окутанный дымом.

Княжич с боярином въехали через Тимофеевские ворота: прежде они назывались Нижними, выходили на москворецкую пристань.

Едва оказались в Кремле, сразу увидели: пылает деревянная церковь Святого Афанасия. Уж не погасить, - сплошная огненная стена, в которой чернеет обваливающийся остов. Жар, треск, - хоть затыкай уши. А совсем рядом - терем окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова, брата последнего московского тысяцкого. Вон он и сам стоит, похлопывая себя по бёдрам. Победитель татар на Воже, великий воевода на Куликовом поле теперь беспомощно наблюдает, как рушится скопленная годами жизнь. Водовозные кони ржут, гасители снуют с вёдрами, а пламя как бы смеётся над ними, показывая из застрех языки.

Юрий соскочил наземь, хотел подхватить ведро, но Тимофей Васильевич удержал:

   - Не хлопочи, княжич, не порти одёжи, не теряй сил. Всё творится по воле Божьей. Жил у меня сирота Козьма, распроворный дворский, любимый родственник! Чуть, бывало, стрясётся что, он помолится - и беда растает, яко воск от огня. Умолял его: «Не ходи в монахи!» Не послушался, подвизается в Симоновом монастыре.

   - Так весь Кремль может погореть! - озирался пуганный пожарами боярин Семён.

Подошёл человек Вельяминова, похоже, новый дворский. Сообщил:

   - Послал в Симонов за преподобием Кириллом, бывшим нашим Козьмой. Говорят, ему повинуются водные и огненные стихии.