Андрей Рублев

Андрейка, которого толпа оттеснила к Тимофеевской башне, делал то же, что остальные. Он уже успел выпустить несколько стрел, но из–за волнения и тесноты промахнулся. Наконец отроку удалось сбить с коня ордынца. Взмахнув руками, всадник грохнулся оземь и, дернувшись раз–другой, затих. На миг Андрейка застыл, ошеломленный, растерянный: он отнял чужую жизнь!.. Но тут же в его разгоряченной голове промелькнули пожар, беженцы, лютая расправа с дозором Зубова, и он, насупившись, деловито достал из колчана стрелу, сильно натянул тугую тетиву лука.

Тем временем татары уже выстроились в несколько косяков, обращенных широкими сторонами к стенам Кремля. Ударили бубны, засвистели дудки, над рядами понеслись гортанные выкрики мурз и бегов. Сорвав с плеч луки, всадники изготовились.

– Берегись! – раздалось на прясле, но было уже поздно. Словно стая воронья, взвились черноперые стрелы. Охнув, схватился за голову Емелька, упал бездыханным сотский Истома Шлык, трое свалились со стены. Сидельцы торопливо устанавливали заборола между зубцами, укрывались в башнях и за зубцами.

Возле Андрейки падали люди, с визгом неслись стрелы, но он не замечал ничего… Вот им сражен четвертый!.. Отрок возбужденно кричит:

– Еще один!

Смело высунулся из–за зубца, взял на прицел следующего. Но его уже приметили. Несколько татарских стрел, расплющивая наконечники и дробя камень стены, упали рядом, но одна, пробив бармицу, ударила в скулу. У Андрейки все расплылось перед глазами, кровь, заливая щеку, поползла по шее за ворот. Глухо стукнувшись о камень, упал под ноги лук. Отрок с миг стоял пошатываясь, будто хмельной, но тут глаза его закатились, и он рухнул навзничь.

Воздух раскололся!

Заглушая крики, звон колоколов, татарские бубны и дудки, на стенах загрохотали великие пушки и тюфяки. С шипением и свистом понеслись ядра. Прясло заволокло едким сизым дымом. Спешенные ордынцы, что с миг назад, таща длинные осадные лестницы, неудержимыми толпами рвались к Кремлю, дрогнули, смешались.

Огонь, грохот, несущиеся раскаленные камни!

Впервые на Русской земле раздались пушечные выстрелы, впервые кремлевские стены застлал пороховой дым. Нукеры никогда не ведали про такое! Бросая щиты, сабли, луки, отхлынули они от крепости. А сидельцы сразу взбодрились. Со стен, из бойниц башен вслед бегущим летели стрелы и камни. Оставляя на земле убитых и раненых, осадные лестницы и оружие, татары устремились на пепелище Великого посада и Зарядья. Лишь за несколько перестрелов от Кремля они останавливались, с трудом переводя дух, боязливо оглядывались на белокаменную громаду крепости.

– Бежит Орда! У–лю–лю! – ликуя, кричали осажденные.

– Отбили окаянных… – облегченно вздыхали другие.

– Спужались, нехристи, – любовно похлопал горячий ствол тюфяка Иван Рублев. – Мал, а шуму много чинит.

– Не только шума, но и дела! – с обидой поправил оружейника молодой русобородый помощник пушкаря.

– Господь не оставил! – крестясь на икону Нерукотворного Спаса, торжественно провозгласил рябой Вавил Кореев. Спас и еще с полдюжины других икон были взяты кузнецами из Андроникова монастыря и, по обычаю, выставлены на стене, чтобы помогали осажденным.

– Бог, бог, но главное, сам будь не плох! – бросил Иван.

«Сие – начало только, – не разделяя радостного оживления, царившего на прясле, хмурился Лукинич. – Скоро ждать нового приступа». Некоторое время он продолжал озабоченно разглядывать пепелище, затем приказал созвать начальных людей сотских со всего прясла.

– Что делать, тысяцкий, у меня пушкаря с великой пушки убило?! – подойдя к Лукиничу, взволнованно крикнул Тимоха Чернов.

– Повсюду ордынцев отбили, тихо как стало, аж дивно! – улыбаясь, сказал Никита Лопухов.

Лукинич не отвечал, то и дело бросая нетерпеливые взгляды, ждал, когда соберутся остальные сотские.

– Скоро татары снова на приступ пойдут, Тохтамыш своих ханов на Думу сзывает, – показывая на пепелище, строго сказал он выборным, что наконец собрались возле него. Вся окрестность до самого леса была заполонена ордынцами. Несколько десятков юрт, среди которых выделялась огромная белая, раскинулись вдоль кремлевской стены. Лукиничу она была хорошо знакома. Белая вежа – шатер великого хана АкОрды и КокОрды Тохтамыша. Кажется, вчера только он видел ее в степных просторах Тульской земли, а сейчас… К юрте все время подъезжали конные. Одни спешивались и тут же исчезали за белым войлочным пологом, другие продолжали оставаться в седлах.

– А вон, глядите, близ Васильевского луга! Кто это? – в тревоге спросил староста Петров.

Вдали, на рубеже заболоченного поля и леса, рядами выстраивались воины в черных плащах и железных шлемах.

– Крымские фряги из Сурожа и Кафы! – угрюмо заметил Лукинич. – Они и на Куликовом поле были.

– Да, они! Теперь держись, братчики!

– Ох, не устоять нам. Таранов и камнеметов тащат сколько! И самих–то собирается тьмище… – занудил Кореев, стал креститься.

– Не бойсь, Вавилко! – хлопнул его по сутулой спине Никита Лопухов. – Мы тож не лыком шиты.

– Двум смертям не бывать, а одной не миновать! – добавил Тимоха Чернов.

– Эх, ежели бы ров у стены выкопали заранее… – вздохнул староста. – Говорили ведь боярам о том, а они: успеется, мол.

Лукинич, окинув взглядом сотских, сказал:

– Слово мое недолгое, други. Со стен чтобы никто не сходил. Только за припасом ратным. Камней и бревен нанести на прясло побольше. Теперь главное. Ордынцы тараны готовят, чтобы ворота разбить. Велите седельцам сено на цепях подвязать, дабы удары ослабить. Ты, Чернов, вместе с Рублевыми великие пушки и тюфяки, что у вас стоят, поближе к Тимофеевской башне придвиньте. Так надо! – строго добавил тысяцкий, увидев, как вытянулись лица у оружейников. – Главное – не дать татарам ворота разбить. О том и с соседями говорить хочу. Сейчас пойдем с тобой, Михайла, к бочарам, – кивнул он старосте и, обращаясь к остальным, продолжал:

– За сидельцами глядите, словом добрым бодрите их. Особливо вы, Лапин и Бредня, за селянами присматривайте, к осаде они непривычные. Ну а Темир со своими, чаю, тоже среди первых будет. Верно? – привлек Лукинич к себе успевшего ему полюбиться старосту московских татар–кожевенников, вместе с кузнецами и оружейниками державших оборону на прясле.

– Не опасайсь, бачка тысяцкий, – широко заулыбался Темир. – Наша крепко стоять будет!

Князь Остей тяжело опустился на лавку, прижал руки к вискам. В груди учащенно стучало сердце, голову сдавила тупая боль.

Появление татар подхлестнуло князя, заставило действовать. Он ходил на стенах, призывал сидельцев держаться, не пустить в Кремль лютых врагов. Сопровождавшие его архимандриты и игумены благословляли москвичей на битву. Встречали их по–разному. Там, где оборону держали посадские купцы да сироты черносошные и боярские, со смирением прислушивались к каждому слову. По–иному вовсе – чернослободцы: кузнецы, гончары, плотники, бочары и прочий люд ремесленный. Здесь в ответ на увещания без бойкого словца, а то и насмешки не обходилось. Слобожане требовали добавить пушек и тяжелых, бросающих камни самострелов, жаловались, что на стенах мало людей, искусных в ратном умельстве, подводили осадного воеводу и бояр к недостроенным, без зубцов и крыши участкам стен.

Остей дернул плечами, поднял голову, за дверью послышалось топанье подкованных сапог, громкие голоса. Вошли бояре Морозов, на веселе явно, и трезвый Лихорь.

– Что, княже, живой? Чернь не пожрала? Ха–ха!

Морозов вразвалку подошел к Остею, хотел похлопать его по плечу, но тот, брезгливо поджав губы, резко отстранился. Боярин, покачнувшись, ухватился за лавку, едва удержался на ногах. Но не обиделся, присел рядом с воеводой.

– А ты как думал, напрасно я говорю: воры они все и мятежники? Так оно, княже, и есть. Власти никакой не признают! Что хотят вытворяют!

Желтоватые глаза боярина злобно блеснули, поудобней умостившись на лавке, заговорил торопливо:

– Как ушел ты, мы с Иваном Мстиславичем наслушались. На прясле, где кузнецы стоят – вот истинно тати все, – стал архимандрит Яков благословение Божье сказывать. Голос–то у него не бог весть какой – жидковат… Еще и закончить не успел, а вор, что подале стоял, как заорет на все прясло: «Аминь!» и тут же: «Верно ль говорят, будто владыка Киприан в Тверь подался князю Михайле служить?» Яков ему: «Митрополит одному Господу токмо служит, а не суете людской!» А бунтовщик знай свое: «На Москве, может, Господу служил, а в Твери – не иначе нечистому!» Тут уж я не удержался, хоть тогда на вече от черни подлой едва ноги унес, закричал ворам: «Бога вы не боитесь, как с архимандритом речи ведете?» А они мне, боярину великому: «Иди отсель, пока жив! Жалко, что на Ивановской тогда не поймали!»