Андрей Рублев

Лукинич исподволь рассматривал толпящихся на стене людей. Много невесть откуда взявшихся пьяных. Вооружены топорами, рогатинами, кольями, редко у кого меч, лук или копье, некоторые вообще безоружные. Немало баб и ребятишек. Задние напирают на стоящих у зубцов. Те бранятся, отталкивают их. Начальных, кто мог бы навести порядок, не видно – или с толпой смешались, или нет их вовсе.

– Хуже, чем на торжище! – в сердцах сплюнул Лукинич. – Неужто всюду такое? И впрямь не видать руки воеводской!

– Это, Антон, ты напрасно. Остей в сидении осадном и в прочем ратном умельстве искусен. С дедом своим Ольгердом во многих сечах сражался.

– Былой славой сечи не выиграешь, Ерофей.

– Во многом не литвин повинен. Архимандриты и бояре воду мутят. Меж собой люд московский иначе как мятежниками не называют. Весь час Остею торочат: не можно черных людишек к власти допускать. За сие, мол, великий князь не пожалует. Вот он с выборными слободскими и посадскими и рядился один только раз. Сказывают, хворь его одолела, – склонившись к Лукиничу, шепнул сын боярский.

– Добром такое не кончится!

– Что было – видали, что будет – поглядим. Но люд московский крепко за стольную биться будет. Многие на Куликово поле ходили, мыслят: лучше умереть в поле, чем в бабьем подоле! Одно плохо, – испытующе посмотрел Зубов на Лукинича, мало в Кремнике людей начальных, кои ратное дело знают.

– Что же Остей дозволил боярам и детям боярским уехать?

– Об том долго говорить, – насупился Зубов. – А стал я на Думе кричать против, так они в дозоры гонять меня начали, – заключил он с обидой, но тут же согнал с лица хмурость, подмигнул Лукиничу: – Да бог с ними. Есть тут добрые молодцы. Тимоха Лапин, Кирюшка Хомутов, Иван Бредня… – назвал несколько знакомых воину служилых людей. – Вот бы и ты остался, а? Грамотку же ребята твои сами довезут… Ну, Антон, соглашайся! – хлопнул сын боярский увесистой ладонью его по плечу.

Многое промелькнуло в голове у Лукинича, и не последним из этого была Аленушка; молча протянул Зубову руку, соглашаясь.

Под стенами заиграли татарские дудки, застучали бубны. Десятка два ордынцев медленно подъезжали к Фроловской башне. Вперед вырвался всадник. Подскакав к воротам, стал кричать, размахивать руками. Люди на стенах притихли. Наконец разобрали: предлагает начать переговоры.

Среди приближающейся группы выделялись двое. Один – на белом арабском скакуне, в зеленой чалме и синем шелковом халате, затянутом поясом–татауром, у которого поблескивал отделанный золотом эфес дамасской сабли. Под вторым всадником коротконогая каурая кобыла, сам в одежде русского князя. Сзади и сбоку несколько татарских нойонов и мурз. Их окружали воины–нукеры с оголенными саблями.

На расстоянии перестрела от стены ордынцы остановились. Одетый в русскую одежду почтительно склонился перед татарином в зеленой чалме, показывая на крепость, стал что–то говорить с жаром. Тот важно кивнул и тронул коня.

– Диво–то какое! – крикнул кто–то неподалеку от Лукинича и Зубова. – Ведь там Семен, чадо князя Суждальского, Митрия Костянтиныча!

– Брат родный княгинюшки нашей, Евдокии?!

– Он и есть!

– Тю–тю–тю… И он с ордынцами заедино…

Всадники остановились снова – уже возле Фроловской башни. Вперед выехал князь Семен. Сняв шапку, размашисто перекрестился – над воротами была укреплена икона Иисуса Христа с негасимой лампадой. Привстал на стременах, крикнул:

– Царевич светлый Акхозя–хан с князем московским Митрием говорить хочет. А для сего, по наказу великого хана Тохтамыша, велит открыть ворота!

– Нет в Москве великого князя!

– Чего захотел – ворота ему открыть. А шиша не хочешь?!

– Эх, Семен, дух из тебя вон! А еще сродником великому князю доводишься!

– Вор! За деньгу Русь продал. Ужо мы тебя!

Со стены понеслись брань и угрозы, полетели камни. Несколько упало возле ордынцев, один ударил по голове коня, и тот, вздыбившись, выбросил мурзу из седла наземь.

– Ежли вы, московиты, так гостям встречи оказываете, то после на себя пеняйте! – заорал обозленный князь Семен. Согнув свою долговязую фигуру, припал к лошадиной гриве и поскакал назад, следом ордынцы.

А вскоре все татарские чамбулы, построившись в десятки и сотни, повернули вспять и исчезли из виду на Серпуховской дороге.

Глава 11

Солнце мигнуло кроваво–красными лучами в просвете туч у самой земли и село. Зажглись яркие огоньки костров на стенах насупившегося Кремля, причудливо заотражались на черной глади Москвы–реки и Неглинной.

В крепости стихал гомон. По темным улицам и площадям молчаливыми тенями двигались люди. Радость после ухода татар сменила тревога. Давно пора было дозору Зубова, которого направил вслед ушедшим степнякам Остей, пригнать с вестями в Кремль, но он все не возвращался. А неведение любой беды хуже…

Дубовая дверь, что вела из Тимофеевской башни на стену, отворилась. Свет факела озарил прилегавшее прясло – зубцы и парапет, деревянные заборола, груды камней, бревен, котлы с водой и смоловаром. Лукинич, сопровождаемый Савелием Рублевым, направился к Беклемишевской. То и дело он останавливался, пробовал, хорошо ли укреплены крыша и заборола, придирчиво оглядывал ратный припас. Пока дошли, Лукинич несколько раз присаживался у костров, разведенных пушкарями, говорил с ними об ордынцах, советовал, как лучше беречься от татарских стрел.

Наконец они добрались до высокой угловой башни, расположенной у самого берега Москвы–реки. Дальше стена, ломаясь почти под прямым углом, шла уже вдоль реки, защищать ее было поручено черному люду Гончарной слободы. Увидев, что воин собирается войти в стрельню, Савелий, смерив глазами ее пятнадцатисаженную громаду, белевшую в темноте, пробурчал:

– Аль не все еще, мил человек, облазил? Ты ж сегодня два раза поднимался сюда да на Тимофеевскую – трижды! Чай, не двужильный…

– Ты иди домой, Савелий, а я, может, тут заночую…

– Чего так? – удивился оружейник. – Орды–то ведь нет.

– Будет.

– А ежели будет, то не в ночи. Ты, мил человек, хоть отдохни до сего малость.

– Не тревожься, Савелий, для меня такое дело привычное. Ты только коня моего отведи на купецкий двор – он у Тимофеевской на привязи. Пока там мои молодцы, но они сейчас должны с грамоткой из Кремника отъехать.

В свете колеблющегося на ветру пламени факела, который держал в руке старый Рублев, лицо Лукинича казалось еще более суровым, взгляд устремлен в темную даль. И невольно глаза каждого, кто стоял рядом, обращались туда, и настороженное беспокойство заполняло головы и сердца.

Но сколько ни вглядывайся, ничего не увидишь в ночном мраке, окутавшем землю. Вздохнув, Рублев молча направился к Тимофеевской башне – спуститься со стены можно было только там. Лукинич вошел в Беклемишевскую, по узкой крутой лестнице поднялся до предпоследнего яруса. Ежась от холодного ветра, что сквозняком свистел через щели бойниц, застегнул верхние петли кафтана, прошел к смотровому оконцу. Кутаясь в плащ, долго стоял возле него. По небу низко неслись тяжелые тучи, изредка в просветах мелькали тусклые призрачные звезды. Было так тихо, что до дружинника доносился плеск рыбы, играющей в реке. Кончался тревожный день, кончался в безмолвной тишине, но она не успокаивала, скорее, тревожила и оглушала.

Лукинич несколько раз прошелся по площадке башни, в разгоряченном мозгу пронеслось все, что пережил сегодня. Верно ли он сделал, что остался? Неужто для того, чтобы еще раз увидеть Алену? Нет, не для того! Тут, в Москве, нынче его место, только тут!

Улыбка смягчила его строгое лицо, когда припомнил, как обрадовались Рублевы и другие слобожане, узнав, что он остается и будет тысяцким – начальным над ополчением кузнецов. По его наказу переставили тюфяки и великие пушки, добавили ратного припаса, чуть не каждое забороло сам проверил. Затем велел согнать со стены хмельных, ребятню и прочий лишний люд. Восьмидесятисаженное прясло от Тимофеевской до Беклемишевской стрелен тысяцкий разделил на участки, во главе которых поставил сотских и окладчиков – Рублевых, Тимоху Чернова, Истому Шлыка, Никиту Лопухова и других выборных. В помощь кузнецам и оружейникам осадный воевода дал сотни две крепких мужиков из окрестных сел; умельству биться на стенах их обучал сын боярский Лапин.