Андрей Рублев

– Ась? – не понял Андрейка. – Как один, а остальные?

– Убили нехристи всех до смерти, головы поотрубали. Тут такое было – страсть! А головы отрубанные в мешок сложили и за стену ночью подкинули.

– И Зубова голову тож?

– Должно…

Отрок стремглав стал пробираться к месту на прясле, где находились отец и Иван.

Однако разузнать подробнее не довелось. Возле Лукинича и выборных стояло несколько незнакомцев, которые, видимо, только что появились на стене. Одеты они были в долгополые серого сукна кафтаны, широченные штаны, на головах черные смушковые шапки. Необычный наряд их и странный говор привлекли внимание сидельцев, и подойти поближе Андрейке не удалось. Один из пришлых – плотный, средних лет, с длинными серебристыми усами на плохо выбритом загорелом лице – что–то рассказывал обступившим его москвичам, остальные, помоложе, молчали.

– Что за люди? – вслух удивился отрок, недоуменно таращась на незнакомцев. – Не ведаешь, Ширяйко? – увидев соседа по слободе, спросил он.

– Сказывают, дальние они – с Литвы аж.

– Не с Литвы, а из Киева, – поправил его кто–то.

– Вы, случаем, не купцы ль будете? – спросил Лукинич у пришлых.

– Колысь, казалы про нас – купцы… – с горечью усмехнулся длинноусый. – Только не как купцы мы тут. Поселиться в Московии с братом Терешком задумали, – кивнул он на одного из своих спутников.

– Прослышали мы, що люди русские с Москвы и других городов татар побили и ярмо басурманское скинули, от и подались сюда! – блеснув глазами, воскликнул тот. – Продали все – хату и лавку, що были в Киеве на Подоле, собрали обоз и поехали. Так нас на рубеже драбы литовского князя Корибута, що в Чернигове сидит, пограбили…

Москвичи с любопытством слушали рассказ киевлян.

– Да, любо было бы в Киеве когда–нибудь побывать… – вдруг мечтательно протянул Лукинич. – Ну, поведайте же нам про Киев, про житье там! – попросил он.

Многие из горожан и сирот, что обступили тесным кругом киевлян, о Киеве и не слышали, но участь близких по речи и вере людей взволновала москвичей. Да и судьбы их были схожи: киевляне томились под чужеземным владычеством, на москвичей шли несметные вражьи орды.

И потому, когда пожилой купец, которого звали Хома, умолк, сидельцы стали просить его, чтобы рассказывал о Киеве дальше.

Тот осторожно сдвинул на лоб баранью шапку (в ней были припрятаны золотые и серебряные талеры), раздумывая о чем еще поведать, поскреб пальцами бритое темя.

– И все ж, хоть захудал наш Киев под чужой владой, приезжают к нам на ярмарки купцы с ближних и дальних земель: ляхи, литвины, немцы, фряги, армяне, жидовины, московиты.

– А через Киев ходят в Крым, Львов, на Молдову московские, рязанские, тверские, новгородские гости торговые, – громко вставил Адам–суконник, который только что поднялся на прясло.

Хома лишь мельком на него покосился и продолжил:

– Только понаставили всюду – в каждом городе, на каждой речке – мытниц. На Днепре – в Речице, Черкассах, Киеве. На Припяти – в Пинске, Турове, Мозыре, Овруче. То ж на Десне, Соже, Березине. Это только литвины, а еще наши князи и бояре, що на службу литвинскую пошли, мытниц тоже понаставили. Пока доедешь, дывысь, а продать нечего.

– А торгуют нынче в Киеве чем? – поинтересовался Адам–суконник.

– Чем хошь торгуют. С Перекопа множество скота пригоняют, с Галича – билу соль, с Хаджибея чорну возят, с Москвы и Новгорода – мед, воск, железо, с Волыни – жито, фряги – шелк и сукна. На Житнем торге много комор купцов иноземных, а у пристаней днепровских собираются обозы по воде и сухопутью, там же барки и ладьи строят и лагодят.

– А вы чем торговлю вели?

– Луками и стрелами. Люди у меня мастеровые булы. От только и остались, – показал Хома на двух молчаливых молодых парней, – Хведько и Ярема. Хорошие хлопцы, стрелы добре делали. За десять штук татары барку соли давали. А потом Терешко ту соль по Днепру и Припяти развозил и продавал.

– Так и жили вроде б хорошо, чего ж понесло вас неведомо куда? – поинтересовался старый Рублев.

– Авжеж! Так добре, що света божьего не видели. Казав я уже. Богато людей от нас в вашу землю ушли. Не только купцы и мастеровые, но и селяне наши. Не хотят под вражьим ярмом быть!

– А где же бабы ваши? – спросил кто–то из сидельцев. – Аль, может, бобыли вы?

Киевляне сразу насупились, потупили головы.

– Женку мою литвин зарубал – скарб не хотела отдавать, а у брата Терешка и того хуже – еще в прошлом году полонили татары… – пригорюнившись, сказал Хома. – Они ж, – кивнул на мастеровых, – еще парубки. Думали, в Московии нареченных найдут, а у вас такое же творится.

– Да… – задумчиво молвил Лукинич. – Тут у нас ныне не до свадеб. Орда нежданно снова поднялась. да вы, небось, и сами уже все знаете. Так что, коль с огня да в полымя не хотите попасть, езжайте отсюда, пока татары не пригнали.

Но киевляне обиделись, у Терешка и мастеровых сердито заблестели глаза. Хома досадливо покачал головой, сказал с упреком, недовольно:

– Гадаешь, що напугал нас? Так нет. Мы не только луки и стрелы делать добре можем, а й стреляем не хуже!

– А коль нужда дойдет, и на саблях биться горазд! – с задором выкрикнул Терешко.

Лукинич приблизился к Хоме, хлопнул его ладонью по плечу:

– Сие славно! Насмерть вместе стоять будем!

Глава 12

Тохтамыш появился у Москвы сразу после полудня. Зеленый гребень Поклонной горы, который четко выделялся на покрытом лилово–серыми облаками небе, стал быстро заполняться ордынцами. Постояв немного, всадники начали спускаться по отлогому склону к Кремлю. И тотчас на пустынное пепелище Заречья, словно потоки вышедшей из берегов реки, хлынули татарские тумены.

Раздавались пронзительный скрип немазаных деревянных колес, ржание лошадей, рев верблюдов и ослов, гортанные выкрики людей, звуки вражеских дудок и бубнов. Все это сливалось в такой шум, что в нем, будто свист одиночных стрел в жаркой сече, глохли удары набатных колоколов, несшиеся с кремлевских башен и церквей.

Охватив взглядом несметные вражьи орды, ужаснулись москвичи. Никогда доселе к Москве не подступало столько врагов – ни в литовщину, ни при Батыге безбожном, говорят, даже.

Всюду конные татары, запряженные лошадьми, верблюдами, мулами передвижные арбы и кутарме – крытые повозки, вдали – схожие со сказочными чудищами тараны и черепахи.

– А Зубов, царствие небесное, говорил, что нет у татар осадных орудий, – озадаченно заметил Иван Рублев.

Лукинич ничего не ответил, угрюмо рассматривал скапливающихся в Заречье и Зарядье ордынцев. На этот раз они не останавливались в отдалении, осаживая коней в нескольких саженях от крепостных стен, неторопливо окружали Кремль со всех сторон.

– Уже вовсе без опаски располагаются, – с досадой произнес седой круглолицый окладчик Ермил Кондаков.

– Чего им бояться, ежели сила их такая… – проворчал дородный староста кузнецов Михайла Петров.

– Куда ж нам с напастью сей тягаться? На каждого по десять нехристей! – растерянно качал головой сотский котельщиков Истома Шлык; про себя сокрушался: «Пошто, дурень, с Москвы заблаговременно не отъехал, пошто не отъехал!?»

– Миловал Господь Москву раньше, чай, и ныне не оставит! – размашисто перекрестился Савелий Рублев.

– Эх! Бог высоко, князь далеко, а ордынец близко! – схватив большой камень, громко закричал кто–то из сидельцев.

И тотчас заволновалось все на прясле, послышались возбужденные, яростные голоса:

– Что ж люди начальные смотрят? Где сотские наши? Тысяцкий где? Да что ждать их! Бей ордынцев! Бей нехристей!

Вмиг были сняты заборола между зубцами, со стены полетели бревна, камни, лучники открыли стрельбу.

Все произошло так стремительно, что Лукинич и выборные не успели остановить сидельцев. Они метались между слобожанами и крестьянами, уговаривали, грозились, отталкивали. Но многие с утра перепились – было разгромлено немало боярских дворов с винными погребами, хозява которых бежали из Москвы. И вот теперь москвичи неистовой страстью продолжали срывать заборола, разбрасывали, не причиняя вреда ордынцам, ратный припас.