Два брата

Царь с гневно нахмуренным лицом стоял в дальнем углу зала, на голову возвышаясь над толпой. Приподнявшись на цыпочки, что-то шептал ему рязанский митрополит Стефан Яворский. Петр отрицательно качал наклоненной к собеседнику головой.

Раздался смутный гул. Все повернулись ко входу. Два офицера ввели Алексея. Царевич был в простом кафтане, без шпаги. Опухшее лицо его было бледно, взор устремлен вниз.

Присутствующие расступились, очистили длинный коридор. В конце коридора высился царь, огромный, застывший в молчании, но в самой его недвижности чувствовался клокочущий гнев. Алексей робко поднял голову — навстречу ему блеснули страшные глаза… И, уже не в силах оторваться от них, царевич шел вперед колеблющимися шагами меж двух стен раззолоченных мундиров и атласных ряс.

Не дойдя трех шагов, царевич упал на колени.

— Батюшка… прости! — с мольбой прошептал он.

— Сын мой! — Голос царя был суров. — Преступления твои безмерны, но я обещал простить тебя. И слово свое сдержу. Однако ж должно тебе понять, что в прежнем своем сане ты не можешь оставаться. Отрекись от наследства, назови подстрекателей, кои тебя подговаривали к бегству. Только сим докажешь искренность своего раскаяния.

Толпа, наполнявшая зал, задвигалась, точно на нее дохнуло морозным ветром.

А царевич полз на коленях к отцу, поднимая вверх лицо, залитое слезами, и лепетал:

— Помилуй! Сохрани жизнь! Все, все открою!..

Петр с презрением посмотрел на сына:

— Иди за мной!

Оба вышли в пустую комнату. На столе была приготовлена бумага, стояла чернильница. Петр сел в кресло, Алексей остался на ногах.

— Говори! — Царь взял перо.

Из уст царевича полились фамилии: Александр Кикин, Никифор Вяземский, Иван Афанасьев Большой, Федор Дубровский, царевна Марья Алексеевна…

Чем больше, тем лучше, тем милостивее будет отец. Царевич был жалок, противен в своих стараниях вспомнить всех, кого можно приплести к делу.

Но при всем своем страхе Алексей не потерял самообладания. Одно имя не должно быть ни при каких обстоятельствах названо отцу: это имя его доверенного слуги Стратона Еремеева, который ездил с письмом к шведу. Царевич сознавал, что, если откроется эта его вина, его тяжкая измена родине, ему придется расстаться с жизнью.

Алексей знал, что тайна укрыта надежно. По приказу царевича, Стратон должен был вернуться из Голландии с паспортом немецкого купца; не заезжая в Петербург, направиться в дальнее поместье Алексея и вступить там в должность управителя. Царевич со времени бегства из России ничего не слышал о Стратоне, и это его успокаивало. Ведь если бы дело открылось, то царь, встретив сына, тотчас бросил бы ему в лицо страшное слово: «Изменник!»

И царевич скрыл имя Стратона Еремеева.

Вельможи в большом зале трепетали, думая о том, кого назовет Алексей в тихой пустой комнате. Разве, спасая себя, не может он выдать сообщников? Время тянулось бесконечно.

Наконец царь вышел. За ним, понурив голову, следовал Алексей.

Все перешли в Успенский собор. В дымном