Иван Сусанин

— Завтра же сам отправлюсь, великий государь, — поклонился Малюта.

— И Бориску Годунова прихвати. Пусть свыкается. Земли подлого изменника ему передам.

На самое Благовещенье [80] в хоромах было скорбно: Федор Иванович Годунов крепко занемог, да так занемог, что больше и не поднялся. Не помогли ни молитвы, ни пользительные травы, ни старец-ведун. Умер Федор Годунов.

Дмитрий Иваныч, тотчас после похорон брата в усыпальнице Ипатьевского монастыря, позвал к себе Бориску да трехлетнюю племянницу Иринушку и молвил:

— Матушка ваша еще позалетось преставилась, батюшка ныне Богу душу отдал. Сироты вы.

Брат и сестрица заплакали, а Дмитрий Иванович продолжал:

— Но Бог вас не оставит. Отныне жить будете в моих хоромах. Стану вам и за отца и за мать. Слюбно ли, чада?

— Слюбно, дядюшка, — шмыгнул носом Бориска [81].

Старая мамка подвела обоих к Годунову.

— Кланяйтесь кормильцу и благодетелю нашему Дмитрию Иванычу. Во всем ему повинуйтесь и чтите как Бога.

Борис и Иринушка поклонились в ноги.

Хоромы дяди были куда меньше отцовых: две избы на подклетях, да две белые горницы со светелкой, связанные переходами и сенями; зато и на дворе, и в сенях, и в покоях было тихо и благочинно.

Дмитрий, в отличие от Федора, не любил суеты и шума: не по нраву ему были ни кулачные бои, ни медвежьи травли, ни соколиные потехи. Жил неприметно и скромно, сторонясь костромских бояр и приказных дьяков.

С первых же дней Дмитрий Иванович привел Бориску в свою книжницу.

— Батюшка твой не был горазд до грамоты. Тебя ж, Борис, хочу разумником видеть. В грамоте сила великая. Постигнешь — и мир в твоих очах будет иной. Желаешь ли стать книгочеем?

— Желаю, дядюшка.

И потекли дни Бориса в неустанном учении. Поначалу Дмитрий Иванович усадил за «Букварь» с титлами да заповедями.

— Тут начало начал, здесь всякая премудрость зачинается. Вот то — аз, а подле — буки. Вникай, Борис. Вникнешь — из буквиц слова станешь складывать…

Не было дня, чтоб Дмитрий Иванович не позанимался с племянником. Борис был прилежен и усидчив, «Букварь» постигал легко. Дмитрий Иванович довольно говаривал:

— Добро, отрок. «Букварь» осилишь, а там и за «Часовник» примемся.

Осилил Бориска и «Часовник», и «Псалтырь» и «Деяния апостолов». А через год и писать упремудрился. Дядя же звал к новым наукам.

— Ты должен идти дальше. Стихари и каноны — удел попов и черноризцев [82]. Но ты Борис рожден не для монашества. Поведаю тебе об эллинской да латинской мудрости.

Дмитрий Иванович молвил о том, мимо чего, боязливо чураясь и крестясь, пробегали многие благочестивые русские грамотеи.

— Примешься ли за сии науки, отрок? Намерен ли узнать о народах чужеземных?

— Намерен, дядюшка. Хочу быть велемудрым! — воскликнул Бориска.

— Добро, отрок.

Не повезло Дмитрию Ивановичу на своих детей. Принесла жена Аграфена двух дочерей и сына, жить бы им да радоваться, но Господь к себе прибрал. Дочерей — на втором году, сына — через год. Горевал, винил жену, мнил иметь еще детей, но Аграфена так больше и не затяжелела. В сердцах норовил спровадить жену в монастырь, да отдумал.

«Видно так Богу угодно. Жить мне без чад, но то докука. Постыло в хоромах без детей. Будет мне Борис за сына. Взращу его и взлелею, разным премудростям обучу. А вдруг высоко взлетит».

На словах Дмитрий Иванович хоть и костерил Федора за спесь и похвальбу, но в душе он поддерживал брата, и не раз, горько сетуя на судьбу, тщеславно думал:

«Годуновы когда-то подле трона ходили. Ныне же удалены от государева двора, лишены боярства. Пали Годуновы, оскудели, остались с одной малой вотчиной. А допрежь в силе были. Великий князь Годуновых привечал, с высокородцами на лавку сажал. Во славе и почестях были Годуновы!»

Терзался душой, завидовал, лелеял надежду, что наступит пора — и вновь Годуновы будут наверху.

Много передумал Дмитрий в своей костромской вотчине, а потом снарядился в Москву.

«Попрошусь к царю на службу. Авось вспомнит Годуновых».

Челобитную подал дьяку на Постельном крыльце. Место в Кремле шумное, бойкое. Спозаранку топились здесь стольники и стряпчие, царевы жильцы [83] и стрелецкие головы, дворяне московские и дворяне уездные, дьяки и подьячие разных приказов; иные пришли по службе, дожидаясь начальных людей и решений по челобитным, другие же — из праздного любопытства. Постельная площадка — глашатай Руси. Здесь зычные бирючи оглашали московскому люду о войне и мире, о ратных сборах и роспуске войска, о новых налогах, пошлинах и податях, об опале бояр и казнях крамольников…

Толчея, суетня, гомон. То тут, то там возникает шумная перебранка, кто-то кого-то обесчестил подлым словом, другой не по праву взобрался выше на рундук, отчего «роду посрамленье», третий вцепился в бороду обидчика, доказывая, что его род в седьмом колене сидел от великого князя не «двудесятым», а «шешнадцатым». Люто, свирепо бранились.

Годунов оказался подле двух стряпчих; те трясли друг друга за грудки, и остервенело, брызгая слюной, кричали:

— Николи Сицкие ниже Матюхиных не были!

— Были! При великом князе Василии Сицкие сидели без мест! Худороден ты, Митька!

— Сам ты из подлого роду! Дед твой у великого князя в псарях ходил. Выжлятник! [84]

— Поклеп! Холопи, бей Сицких!

И загуляла свара!

А крыльцо потешалось: свист, улюлюканье, хохот.

Сбежали с государева Верха жильцы-молодцы в золотных кафтанах, уняли стряпчих.

Всю неделю ходил Годунов на Постельное крыльцо, всю неделю с надеждой ожидал думного дьяка, но тот при виде его спесиво отмахивался.

Другу неделю ждал, третью, а дьяк будто и вовсе перестал его примечать. Скрепя сердце, отвалил думному три рубля (годовое жалованье стрельца) — и через пару дней выслушал, наконец, цареву милость:

— Повелел тебе великий государь быть на службе в Вязьме, — изрек дьяк, передавая Годунову отписную грамоту.

Дмитрий тому немало опечалился: мнил среди стольных дворян ходить, а царь его под Речь Посполитую [85] загнал. Но делать нечего: сам на службу напросился.

И двух лет не прожил в Вязьме, как нагрянули в город царевы молодцы. Грозные, дерзкие, приказали дворянам собираться в воеводской избе.

— Повелел великий государь Иван Васильевич взять Вязьму в свой опричный удел. То великая награда вам царская. Кланяйтесь! — горделиво изрек прибывший в крепость Василий Наумов.

Вяземцы немало словам царева посланника подивились. Что на Москве? Что за «опричный удел?» И что за люди наехали в крепость диковинные? На всех молодцах черные кафтаны, за спинами колчаны со стрелами, а к седлам собачьи головы да метлы пристегнуты.

А Василий Наумов, придирчиво оглядев каждого дворянина, напустил страху:

— На Руси крамола. Князья и бояре замыслили великого государя извести.

Дворяне закрестились, а Наумов осерчало продолжал:

— То злодейство великое! Своевольцы на помазанника Божьего замахнулись. Царь Иван Васильевич Москву покинул и сидит ныне в Александровой слободе.

— Да что же это деется, батюшки! — испуганно воскликнул вяземский воевода.

— А то и деется, что своевольцы бояре Владимира Старицкого [86] в цари метят, — бухнул напрямик Наумов.

Ахнули дворяне.

— Старицкий да бояре с ливонцами снюхались, подлой изменой норовят трон захватить. Царь Иван Васильевич зело огневался и повелел в Опричный двор верных людей кликать. Набирает царь удельную тысячу — опору, защиту и меч государя. Выгрызем и выметем крамолу боярскую!