Царские врата

Игнатов повел нас по сходням на корабль. Это был небольшой теплоход, носивший название «Святитель Николай». Совершал пассажирские рейсы от Москвы до Астрахани, с остановками в приволжских городах. Игнатов задумывал из него сделать паломническое судно — не для обычных туристов, стремящихся к отдыху, а для верующих мирян, чтобы посещать по пути монастыри, святые места, справлять православные праздники, совершать в дороге молебны. На корабле была даже устроена часовня, освященная по всем правилам архиереем. Имелось два десятка кают, камбуз, несколько просторных помещений на палубе и в трюме. Всё как положено. Я уже был как-то раз на этом судне вместе с Заболотным и Павлом, и оно мне нравилось. Симпатичным был и капитан, с красным мясистым лицом, и вся его небольшая команда, состоящая из тройки матросов, стюарда и женщины-кока.

Задумке Игнатова не удалось воплотиться до конца: «Святитель Николай» сделал всего несколько паломнических рейсов, разумеется, убыточных, хотя судовладелец и не стремился к выгоде. Но теперь настали тяжелые времена, и с кораблем приходилось расставаться. Оттого-то Игнатов и выглядел таким расстроенным. Он даже не стал сопровождать Бориса Львовича по теплоходу, перепоручив это дело Заболотному. Пускай осматривают!..

Игнатов повел нас в кают-компанию, велев стюарду принести туда чай и закуску. Для себя заказал еще и водки, по-видимому, у него начиналась депрессивно-предзапойная полоса.

— Сколько ни встречались, мне всегда интересно с вами беседовать, Павел Артемьевич, — сказал он. — Но в вашем деле на меня все же слабо рассчитывайте. Если только я не решусь совсем все распродать или раздать, а сам пойду по миру, с котомкой. Или — прямая дорога в монастырь. Всё надоело, сил нет. Спасаться хочу, спастись. С деньгами, как ни крути, нет выхода. Тянут они, будто гири на ногах. Хорошо быть нищим, а? — и он мастерски опрокинул в себя рюмку водки. — Или взбунтоваться, да так, чтобы всё кругом заполыхало? Сжечь разве корабль?

— Монашество — страстный подвиг, там тоже страсть, к Богу, — ответил Павел. — До восторженной экзальтации. А всякая восторженность в религии опасна, нужно сначала остыть. У вас семья, Сергей Сергеевич, а она сейчас нужнее, чем монашество, оно может вылиться в освобождение от всяких обязанностей. Нищим пойти? Опять экзальтация, мне один мудрый священник, отец Димитрий, говорил: берегись религиозной восторженности, особенно от земного блеска. «Охи» и «Ахи» по любому поводу, умиление. Тех, кто бросается в православие с головой, как в прорубь. Из крайности — в крайность. Они внешне благочестивы, а любви мало, и по всякому поводу, а то и без, ездят за советом «к старцам». Это бродяжничество, таким вот не станьте. А бунт… Бунтовщина ведь плод разгоряченной фантазии, тайной гордыни. Не это сейчас нужно. Прежде всего, надо перестать унывать, помнить, что Богу невозможного нет. Начинать с малого, а это малое сделает большое дело. Кропотливо работать в тишине и стараться понять друг друга.

— Слова, слова… — произнес Игнатов. — Всё верно, а сколько искушений? у меня есть возможность уехать за границу и жить там в какой-нибудь православной общине, в Австралии. Потому что меня ведь не только в тиски зажали, с долгами и наездами этими, но и вынуждают вообще отказаться от бизнеса. Угрожают. Навалились, как черти со всех сторон, от криминала до мэрии. Того и гляди, взрывчатку в автомобиль заложат. Или — пуля. Я играю на чужом поле, русский человек не может быть бизнесменом. Природа не та.

— Может, — сказал Павел, — Не продавайте корабль.

— Как? — чуть не вскричал Игнатов. — Дело почти решенное. Эта сделка поможет мне еще некоторое время продержаться на плаву. Да и человек этот, Борис Львович, вроде хороший. Рекомендовали, я и сам наводил справки. Верующий, обещал продолжать паломнические рейсы. И название корабля останется, часовня.

— Не будет этого, — возразил Павел. — Вас обманут.

— Что же делать?

— Подождите. Положитесь на промысел Божий. В финансовых вопросах я вам ничего советовать не могу, не силен. Но знаю: пока ты богат, знатен, в благополучии, Бог не откликается. Когда всеми отверженный — он является тебе и беседует с человеком. Продажа корабля — тоже искушение, одно из многих, навалившихся на вас. Станьте отверженным, но сохраните его, во что бы то ни стало. Может быть он, корабль этот, плавучая церковь, видимая и слышимая с берегов, и есть главное дело вашей жизни. Им, «Святителем Николаем», вы возвестите голодным свет духовный, красоту. Это теперь важнее камней, которые в хлебы превращают. Народ по духовности изголодался, вот что. Не продавайте.

Игнатов сидел задумчивый, даже позабыв о графинчике с водкой.

— Может быть, — проговорил он тихо. — Я ведь в этот корабль всю душу вложил… Теперь — будь что будет.

Я вслушивался в их разговор и пил свой чай, а Сеня ушел бродить по теплоходу. То, что Павел столь неожиданно «вступился» за корабль, показалось мне не столько странным, сколько провидческим, словно на него снизошло какое-то озарение. Более того, я сейчас подумал, что он имеет в виду не одно лишь судно даже, а некий христианский символ, который оно несет, частичку России, возможно, рубеж, который никак нельзя отдавать.

И он, безусловно, угадал, что значит для Игнатова «Святитель Николай». Та же часовня, которую пытался построить сам Павел. Уже воплощенная мечта, реализованная идея. Как же ее разрушить, отдать в чужие руки? Это все равно, что свернуть шею собственному ребенку. Мало что-то воздвигнуть, надо сохранить это, оберечь. Разрушителей много, они лишь ждут срока, когда ты допустишь слабинку, растеряешься, впадешь в сомнение и неверие. И тогда разом накинутся, возликуют, нашепчут со всех сторон, заставят тебя своими же руками сжечь корабль и разбить на камни церковь.

Потом Игнатов попросил меня поискать Бориса Львовича, и я вышел на палубу. По левому борту мимо кают с иллюминаторами перебрался на корму, где встретил лишь капитана. Тот стоял в надвинутой на лоб фуражке, покуривая цигарку. Лицо его выражало презрение.

— Новые хозяева приехали? — спросил он меня. — То-то, гляжу, рыщут по всему судну, обнюхивают. А как же Сергей Сергеевич? Неужели отдаст корабль?

— Не знаю, — пожал я плечами. — Вопрос еще не решенный.

— Жаль будет! — махнул рукой капитан, бросив галдящим чайкам кусок хлеба. — Пусть тогда другую команду ищут. Я лично уйду. Хватит, на пенсию уже заработал. Думал, поплаваю еще напоследок на Божье дело, а тут! Нутром чую, придется мне новых русских с голыми девками катать. Нет, для этого я уже не гожусь. Стар, да и о душе пора думать.

Я оставил его наедине с кричащими чайками, сам отправился по правому борту на нос судна, затем заглянул в камбуз, через него прошел в коридор, разделявший пассажирские каюты. Бориса Львовича и Заболотного нигде не было. Но вскоре я услышал разговор в одной из кают. Дверь была чуть приоткрыта. Я не утерпел, тихонько подошел и стал подслушивать. И не пожалел об этом, поскольку речь шла о моей сестре.

— … Понимаешь, я хочу, чтобы все вернулось на круги свои, чтобы Евгения вновь была со мной, — говорил Борис Львович, — ты даже не представляешь, какая это удивительная женщина, что она для меня значит — всё равно как пропуск в другой мир. Я не боюсь тебе сказать, что до сих пор люблю ее.

— Ну уж! — отвечал Заболотный. — Выбросил бы ты эту дурь из головы, одна блажь, только намаешься с ней, ведь совсем неуправляемая, да и не простит тебе никогда.

— Управимся, я всегда добиваюсь своей цели, ты меня знаешь. А то, что произошло, так моей вины тут почти и нет, тут стечение роковых обстоятельств. И я давно покаялся, мой личный духовник отпустил грех.

Он так и сказал: «личный духовник», будто речь шла о персональном шофере. Я поморщился, но продолжал слушать.

— Э-э, не говори! Сколько ни кайся, а Евгению Федоровну не прошибешь. Это кремень, камень.

— Вода камень точит. И вовсе она не такая, ты не прав. У нее душа нежная, ранимая. Она умная, красивая, талантливая. Иной раз просто поставлю перед собой ее фотографию — и смотрю, обо всем забываю, так час может пройти. Я ведь в мертвом мире живу, среди мертвецов, а она словно вода живая. Мне именно такая нужна, для собственного спасения, другой не надо.