Двадцатые годы

— Ремень цел?

— Куда ж ему деться?

— Не говорите, сапожный товар. На подметки, например.

— Цел.

— Ваше счастье, а то бы привлекли. Товарищ Никитин, дайте гражданину Астахову расписаться.

Дмитрий Фомич расправил бумажку, положил на обод шкива, протянул Павлу Федоровичу карандаш.

— Распишитесь, что ознакомлены. — Мгновение Павел Федорович колебался, взял карандаш, — против рожна не попрешь! — побледнел еще больше и расписался.

— Точно свой смертный приговор подписываете, — сочувственно заметил Данилочкин. — Нехорошие у вас глаза.

— А оно так и есть, — вполголоса согласился Павел Федорович. — Вы мне действительно объявили смертный приговор.

В тот момент никто этим словам не придал значения.

Вышли снова на огород, Данилочкин позволил Павлу Федоровичу самому запереть все замки, протянул руку.

— Позвольте ключики… — Отдал их Бывшеву и тут же вытащил из кармана висячий замок, каким бабы запирают свои сундуки. — А это для верности… — Данилочкин щелкнул замком. — Может, у вас вторые ключи найдутся, недосчитаемся еще чего утром, а за срыв и взлом казенного замка отвечать будете по всей строгости закона.

Потом спросил Павла Федоровича об урожае: какие виды на урожай, много ли уродилось яблок, хороша ли капуста…

И Павел Федорович отвечал, хоть и рассеянно, но отвечал и о яблоках, и о капусте, и никто не обратил внимания, что он как-то чрезмерно задумчив, как бы не в себе.

Вечер тоже прошел обычно, ужинали по своим углам, Вера Васильевна с сыновьями у себя в комнате, Павел Федорович с Марьей Софроновной на кухне, а Федосей с Надеждой и не поймешь где — в закутке у печи, лишь бы не на глазах у Марьи Софроновны.

Рано утром Федосей пошел к ригу надергать из омета соломы, рига стояла подальше мельницы, у мельницы ему почудилось, что дверь неплотно прикрыта, толкнул — отперта!

Заглянул внутрь и опрометью обратно.

Вера Васильевна и Слава еще спали, Петя засветло уехал на хутор.

Федосей подергал Славу за ногу.

— Чего тебе?

Федосей прикрыл ладонью рот и поманил Славу. Но и в сенях ничего не сказал, повел Славу во двор.

— Беда, Николаич…

— Какая еще беда?

— Пойдем!

Странный он был какой-то, и Слава без расспросов последовал за Федосеем. Добежали до мельницы.

На земле возле двери валялись ломик и замок, петли вырваны, дверь приоткрыта.

— Ограбили? — спросил Слава, хотя грабить на мельнице было нечего.

— Зайди, — сказал Федосей.

Слава распахнул дверь и вошел. Сперва не увидел ничего, на что стоило обратить внимание. Дизель на месте. Через окно вверху проникал солнечный луч и пронизывал все помещение.

Он еще раз посмотрел вокруг и увидел над дизелем ноги. На веревке, перекинутой через стропило, висел Павел Федорович.

Страха Слава не испытывал, он чувствовал нечто более страшное, чем страх. Кончился дом Астаховых. Навсегда. И для него самого кончился дом Астаховых.

Первым порывом Славы было броситься к Марье Софроновне, но тут же подумал, что не очень-то она будет потрясена, прежде всего об этой смерти следовало сообщить Данилочкину.

Он так и поступил.

— Молчи пока, — бросил Федосею и направился в исполком.

До начала работы оставалось еще часа два, но Данилочкин приезжал из своей Козловки задолго до установленного времени.

Григорий подметал в канцелярии пол, удивился, увидев в такую рань Ознобишина.

— Не спится?

— Василий Семенович скоро приедет? — осведомился Слава.

— Как знать, может, и скоро, — отвечал Григорий. — Начальство часов не замечает.

Слава решил дождаться Данилочкина в исполкоме. Ходил, садился, опять вставал…

Скольких людей, которых видел он в этой комнате, уже нет! Степана Кузьмича, Федора Федоровича, Ивана Фомича…

— Ты бы поступил к нам в писаря, — сказал Григорий. — Дмитрий Фомич стар, а там, глядишь, сковырнешь и Василия Семеныча.

Данилочкин легок на помине.

— Вячеславу Николаичу! Что так рано, али случилось что?

— Случилось.

Он сказал, как прибежал за ним Федосей, что увидел он сам…

— Ну, царствие ему небесное, — промолвил Данилочкин. — Оформить надобно по порядку.

Послал Григория за милиционером, к тому времени Успенское обзавелось уже своим милиционером.

— А тебе, Николаич, посоветовал бы не ввязываться в это дело, — сказал Данилочкин. — Нашел его Федосей, и достаточно, как-никак ты тоже наследник по отчиму, отойди в сторону и да благо тебе будет.

И Слава отошел, не потому, что ему, как наследнику, полезнее держаться в стороне, а потому, что не хотелось участвовать в том, что должно вскоре начаться в доме.

Вернулся он домой за полдень. Павел Федорович лежал в передней комнате на столе, желтое его лицо тонуло в кисее, взбитой на подушке. Слава с минуту постоял, простился с Павлом Федоровичем, человек хоть и сломленный, но не такой уж плохой.

Вера Васильевна сидела у себя, убитая, расстроенная, вспоминала о девере только хорошее, ничего не могла понять.

— Почему он так? — встретила она сына. — Неужели ему так дорога была мельница?

— Не в мельнице дело, мамочка, — укоризненно сказал Слава. — Дела для него не осталось на этой земле.

Зато чрезмерную активность проявляла Марья Софроновна. Время от времени начинала рыдать, рыдала на всю округу, рыдание переходило в вой, после чего на время стихала; напялила на себя зеленое атласное платье, ходила по всему дому; набежавшие со всего села бабы толпились и в комнатах, и в кухне, и во дворе, Марья Софроновна посылала одну туда, другую сюда, позвякивала ключами, ключи не доверяла никому, если требовалось пройти в чулан или погреб, сама сопровождала посланную, собиралась похоронить мужа по первому классу, а поминки справить такие, чтобы всем утереть нос.

Однако с похоронами возникла заминка, отец Валерий отказался отпевать Павла Федоровича — самоубийца.

Марья Софроновна заметалась, никто и на поминки не придет, если покойника не похоронят по православному обряду.

Кто бы смог воздействовать на упрямого попа?

— Вячеслав Николаевич! Вы же нам не чужой, Павел Федорович вам какой-никакой, а дядя, не отпоем в церкви — сраму не обобраться, поговорите с этим длинноволосым, вы с его Нинкой и Сонькой шуры-муры крутили, вам не откажет…

Но Слава лучше Марьи Софроновны знал, как упрям отец Валерий, принципиальный поп, подкупить его невозможно.

— Ничего вам не обещаю…

Марья Софроновна опять ударилась в слезы.

— Чего она от тебя хочет? — спросила Вера Васильевна.

Слава рассказал.

— Надо сходить, Слава, должен понимать, что такое в деревне закопать покойника без попа.

Отец Валерий вышел к Славе в рубахе навыпуск, в голубых ситцевых подштанниках, заправленных в сапоги, только что оторвался от своих двух ульев, стоявших у него на огороде меж огурцов.

— Чем могу служить?

Знал, зачем пришел Слава.

— Вы же понимаете, отец Валерий…

Но и ломаться отец Валерий не любил. Тем более что отношения у него с Павлом Федоровичем были хорошие, тот не один раз выручал его, когда отец Валерий приходил одолжить вощины, семян, а то и денег.

— Не положено по церковным правилам, да уж куда ни шло! Есть такое разрешающее указание, если человек наложил руки в умоисступлении, так сказать, духовный обряд может быть совершен, в данном случае петлю накинул не столько он сам, сколь власти предержащие.

— А он и был в умоисступлении, — подтвердил Слава. — Какой же нормальный человек добровольно полезет в петлю?

— Ну, раз вы это подтверждаете, — согласился отец Валерий, — так тому и быть.

Накануне погребения гроб с Павлом Федоровичем отнесли в церковь, и с вечера в доме пошел дым коромыслом, резали кур и гусей, закололи свинью, варили, жарили, парили, у самогонщиков купили самогону, словом, жри — не хочу, пей — не могу, не посрамила Марья Софроновна фамилии Астаховых.

Собралась утром в церковь и Вера Васильевна; Петя отсутствовал, Филиппыч пришел на похороны, и кому-то надо было оставаться на хуторе, Слава сидел дома, идти в церковь не собирался.