Двадцатые годы

Слава попытался отвлечь его от разговора о девках, кивнул на ружье.

— Часто лазают? — спросил он, имея в виду парней из деревни, совершавших время от времени набеги за яблоками.

— Совсем не лазают, — уверенно ответил Филиппыч. — Я всей деревне нахвастался, что патроны солью набиты.

— Так солью не страшно?

— То-то и дело, что страшно, стреляй я дробью, поранить, а то и убить можно, попади в глаз. Ребята лазили, знают, побоюсь в них стрелять. А солью — ништо! Две недели ходи и почесывайся, покуда растает. Я утром сад только для порядка обхожу, посмотреть, где сколько нападало…

Он снял с таганка чугунок, слил воду, высыпал картошку в миску, размял толкушкой, налил молока, размешал, поставил на стол тарелку с огурцами.

— Бери ложку, — пригласил он Славу. — Такой картошки, как у меня, нигде не попробуешь.

— Да нет уж, спасибо, — отказался Слава. — Я с девчатами. Пойду будить.

На сковородке поджарил нарезанное сало, вылил в закипающий кулеш.

— Старайся, старайся, только…

Филиппыч подавился смешком.

— Что — только?

— Не по себе выбрал кралю. — Добродушная насмешка светилась в глазах Филиппыча. — Давеча проходил мимо шалаша, заглянул, спишь ты промеж девок… Чисто кутенок!

Лицо Славы залилось румянцем, он кинулся к двери.

— Помешай да сними! — крикнул Филиппычу на ходу. — Я сейчас.

Побежал через двор…

Солнце поднялось, но трава еще в росе, блестит, точно только что прошел дождик.

Перемахнул через изгородь, подбежал к шалашу.

— Не стыдно? — кричал он бегу. — Царство небесное проспите! У меня давно завтрак готов…

Но в шалаше никого не оказалось, девчата ушли уже в поле, спешили довязать рожь по холодку.

Пусто в шалаше, и вдруг как-то пусто стало и на душе у Славы, ему вдруг почудилось, что он потерял Марусю и никогда больше не увидит.

48

В доме Астаховых каждый жил сам по себе. У Веры Васильевны каникулярное время, она шила, читала, посещала больных, когда ее звали, — Покровское, где находится больница, далеко, не наездишься, Вера Васильевна поближе. Но главная забота — будущее ее детей. Слава совсем взрослый, и Петя мужает не по дням, а часам, что-то из них получится, надо устраивать их судьбу. Впрочем, сыновья не очень-то ждали, чтобы кто-нибудь о них позаботился. У Славы время поделено: днем учебники, вечером Маруся. Но и его точило беспокойство, ему было мало того, что он имел: учиться, жениться… Он привык существовать в сфере общественных интересов, тосковал по оставленной работе и не знал, как сложится его будущее. Спокойнее чувствовал себя Петя. Трудился он с утра до вечера, сваливался к ночи как сноп, но когда его спрашивали о будущем, определенно говорил, что никогда не оставит землю. «Пойду в сельскохозяйственный техникум, — говорил он, — поступлю, не поступлю, все равно стану механиком». Но, несмотря на разницу в характерах, Вера Васильевна и ее сыновья держались друг друга. Самый одинокий человек в доме Павел Федорович. Жена женой, но век с ней под одним одеялом не пролежишь. Он занимался хозяйством, но действовал больше по привычке, чем по охоте. Все находилось под должным присмотром, — и кони, и коровы, и свиньи, и всякая птичья живность, то, что делалось на хуторе, тоже не ускользало от его внимания, но жить ему было скучно. Инициатива частного собственника натолкнулась на непреодолимую стену революционного правопорядка, он стукнулся об нее лбом, замер и пребывал теперь в состоянии духовной спячки. А супруга его жила сама по себе, жадностью определялись все ее поступки и чувства; стаз владелицей значительных еще астаховских богатств, она ни с кем и ничем не хотела делиться. Почти не работала ни по дому, ни в поле или в саду, только считала, считала, считала, ходила по амбарам и сараям и все подсчитывала, что ей принадлежит, а принадлежало ей, по ее разумению, все. Завелись у Марьи Софроновны дела на селе. Старую свою избу она сдавала одинокой бабке-бобылке, и к ее делам бабка тоже имела причастность. А когда Павел Федорович поинтересовался, что же это за дела, она так на него цыкнула, что он предпочел больше вопросов не задавать.

Особняком держались Федосей и Надежда; у Надежды душа нараспашку, но душа ее принадлежала коровам и свиньям, с животными разговаривала, людей сторонилась, точно что-то знала и боялась проговориться, а Федосей вообще ни с кем не говорил, похоже было, что Федосей с Надеждой собирались от Астаховых отойти.

И совсем уж на отлете жил Филиппыч. Хоть он и приходился Павлу Федоровичу двоюродным братом, ему всегда давали понять, что ничто в хозяйстве ему не принадлежит.

Разваливающийся дом! Жучок времени подточил бревна, не хватало только толчка, чтобы стены его поползли в разные стороны.

Гром грянул среди ясного неба.

Не так, чтобы очень с утра, часов в девять-десять, когда с мужиков в поле сошло уже по десять потов, хотя в исполкоме только еще начиналась работа, к Астаховым притопал, припадая на свою хромую ногу, председатель Успенского волисполкома Василий Семенович Данилочкин в сопровождении Дмитрия Фомича Никитина и Егора Романовича Бывшева, нового заведующего волостным земельным отделом.

Навстречу вышла Надежда, шедшая к свиньям с двумя ведрами помоев. При виде начальства она испуганно остановилась.

— Здорово, — приветствовал ее Данилочкин. — Куда спешишь?

— К свиньям, — кратко пояснила Надежда, не отвечая на приветствие.

— И то дело, — сказал Данилочкин. — А кто еще дома?

— Марья Софроновна, — отвечала Надежда.

— Нет, эта нам ни к чему, — сказал Данилочкин. — Покличь-ка хозяина.

Надежда поставила ведра перед гостями и кинулась в дом.

— Примета хорошая, — сказал Данилочкин. — Встретили с полным, — значит, все будет в порядке.

Павел Федорович вышел, застегивая на ходу свою черную тужурочку.

— Здравствуйте, гражданин Астахов, — поздоровался и с ним Данилочкин. — Мы по делу.

— Да уж вижу, — сказал Павел Федорович. — В гости вы ко мне не придете.

— Пришли объявить вам решение уездного исполкома…

Дмитрий Фомич полез в боковой карман, достал бумажник, покопался в нем, извлек серенькую бумажку.

— Вам известно, что ваша мельница национализирована?

— Знаю, знаю, — сказал Павел Федорович. — Давно уже национализирована, еще в восемнадцатом году.

— И стоит без толку, — сказал новый заведующий земельным отделом.

— Когда-нибудь заработает, — сказал Павел Федорович. — Теперь в Орле много частных владений восстановлено, вернут мельницу и мне.

— Нет, не вернут, — сказал Данилочкин. — Но и стоять ей без толку нечего.

— Опять собираетесь пускать? — спросил Павел Федорович.

— Нет, гражданин Астахов, — сказал Данилочкин. — Можете со своей мельницей распроститься, есть решение уездного исполкома перевезти вашу мельницу в Дросково, завтра за ней приедут, заберут двигатель, жернова…

Павел Федорович побледнел.

— Шутите? — спросил он. — Кто же позволит разрушать мельницу?

— Дмитрий Фомич, объяви!

Дмитрий Фомич подал Павлу Федоровичу бумагу.

«В целях дальнейшей эксплуатации мельница гр. П.Ф.Астахова, проживающего в с. Успенском на Озерне, передается в распоряжение Дросковского волисполкома, которому обеспечить вывоз…»

Все правильно. Даже слишком правильно!

— Не отдам, — сказал Павел Федорович.

— То есть как это не отдадите? — строго спросил Данилочкин. — Мельница не ваша, вас мы и спрашивать не будем.

— Не отдам, — повторил Павел Федорович.

Но Данилочкин не собирался долго разговаривать, он не в пример Быстрову не любил эффектных сцен, любил делать все коротко и просто.

— Ключи у вас? — спросил Данилочкин.

— У меня.

— Принесите.

Павел Федорович принес ключи, спорить с Данилочкиным бесполезно.

— Пройдемте к мельнице…

Прошли на огород, отомкнули дверь мельницы, вошли, внутри светло и пыльно, до сих пор пахнет мукой. Данилочкин потрогал дизель, похлопал ладонью по шкиву.