Двадцатые годы

Из-под горы выехал на косилке Петя, спешил докосить весь клин.

Золотистое жнивье, две сильные и стройные девушки; усталый, упрямый Петя; лошади, лениво отмахивающиеся от слепней, стрекот косилки, окрашенной тусклой киноварью; рыжие снопы, разбросанные по полю…

Чистая поэзия, как поглядеть со стороны, да в том и беда, что глядеть со стороны невозможно.

— А ну, Николаич! — пронзительно закричала Донька. — Давай, помогай, таскай, слаживай крестцы!

Петя спрыгнул с косилки, пошел с краю ставить снопы в крестцы, оглянулся на брата…

Не стоять же сторонним наблюдателем. Слава тоже взялся носить снопы, одной рукой сноп, другой рукой сноп, а их все прибавлялось и прибавлялось.

Тут уж не до мыслей о любви, вообще ни до каких мыслей, знай носи да носи, да не отлынивай, не отставай от Пети, откуда у того сила берется, ходит и ходит по жнивью.

Так Слава и бегал взад-вперед вслед за Петей, покуда его не сморило, и только тогда заметил, что день идет к вечеру, что синие тени бегут по полю и что пора работу кончать.

Солнце пало к горизонту, пахнуло из низины росой, Петя выпряг лошадей, пошел наискось через жнивье.

— Хватит, — сказал Петя с хрипотцой в голосе от усталости и, обращаясь к девушкам, спросил: — Вы как, домой?

— Не…

Донька отрицательно мотнула головой, а Маруся ничего не сказала, посмотрела в лиловое, быстро синеющее небо, и только легкая улыбка шевельнула ее тонкие губы.

— Подвезти вас? — предложил Петя. — Сейчас запрягу…

— Нет, мы здесь переночуем, — сказала наконец и Маруся. — На зорьке встанем и довяжем.

— А я домой, — сказал Петя и растворился в сумраке наступающей ночи.

Девушки смотрели на Славу — в синем сумраке они невесомее, расплывчатее, вот-вот утонут в ночи.

— Где ж вы нас положите? — спросила Донька.

— В избе, что ли? — неуверенно предложил он. — У Филиппыча в сторожке?

— Разве что у Филиппыча, — насмешливо согласилась Донька. — Лучше места не нашел? На то и пришли, чтоб тараканов кормить…

— А в шалаше, в саду? — осенило Славу. — Не замерзнем?

— Согреем…

Донька засмеялась.

— В саду-то, пожалуй, лучше, — сказала Маруся. — Ночь теплая…

Втроем не спеша поднялись в гору, пересекли пустынный двор, у Филиппыча в сторожке светилось окно, перебрались через изгородь над канавой.

— О-ох, — простонала Донька. — Тут обстрекаешься…

— Куда тут? — спросила Маруся грудным, таинственным голосом.

Слава взял ее за руку, и шершавые пальцы доверчиво сдавили его руку.

Шалаш смутно чернел среди яблонь.

— Сюда, сюда, — сказал Слава, отпуская руку Маруси.

Донька первой влезла в проем, зашелестела в темноте, слышно было, как опустилась на землю.

— Да тут мягко, — сказала она с довольным смешком. — А говорил, замерзнем.

Шалаш выстелен соломой, прикрытой ветхой попоной, Филиппыч часто здесь ночевал.

Замолчали, прислушались. Темно и тихо. На деревне брехали собаки, а еще дальше девки тянули протяжную песню.

— Тут боязно, — глухо сказала Маруся и сама нашла в темноте руку Славы.

— Сходить, сварить вам кулеш? — спросил он. — Я недолго…

— Еще чего? — возразила Донька. — Возиться с варевом! Повечеряем чем бог послал.

Она развязала узелок, разложила принесенную из дома еду, ласково приговаривая:

— Хлебушко, яички, огурчики…

Глаза привыкали к темноте, яйца белели на темном платке.

Постукала яйцом о жердь, облупила скорлупу, подала яйцо Славе.

— Яички крутые любите?

Снаружи стукнуло.

— Ох, кто это?

— Яблоко упало, — объяснил Слава. — Все время падают.

И только тут заметили, как сильно пахнет в шалаше яблоками.

— Угостил бы, — сказала Донька. — А то и купим, сколько дашь на яйцо?

Слава пошарил рукой у стенки — яблоки грудой лежали в глубине шалаша.

— Да бери сколько хочешь!

— Да то падальца, — сказала Донька, перебирая в темноте яблоки. — Ты бы нам с веточки, али жаль?

Слава выскочил из шалаша, затряс ближнюю яблоню, и яблоки часто застучали по земле.

— Глупый, — скорее самой себе, чем Славе, внятно и ласково произнесла Маруся. — Иди-ка лучше ужинать.

Они ели и прислушивались, собаки брехали еще на деревне и что-то шуршало в темноте, то ли птицы, то ли ветер шелестел в ветвях.

— Тихо, — негромко сказала Маруся.

И впрямь все эти ночные звуки только сгущали тишину, все тонуло в ночи и не нарушало ее покоя.

— Как будем укладываться? — спросила Донька и хихикнула. — Мы тебя, Николаич, в середочку, прижмем с двух сторон…

Слава поискал, вытянул из-за груды яблок армяк и старое суконное солдатское одеяло.

— Вот и накрыться…

Они в самом деле легли, как было сказано, не раздеваясь, — Донька у самой стенки, потом Слава, и ближе к выходу Маруся.

— Ну, спокойной ночи вам, — сказала Донька, натягивая на себя армяк, и повернулась к Славе спиной. — Смотри, не перепутай нас, парень.

Слава отодвинулся от Доньки, прижался к Марусе и осторожно закинул на нее руку.

Она слегка пожала ему пальцы.

— Спокойной ночи, — шепотом сказал Слава, обращаясь к одной Марусе.

Она не отвечала.

— Спокойной ночи, — все так же шепотом повторил Слава, ища своими губами ее губы.

Губы были сухие, холодные, она несмело и быстро поцеловала Славу и отодвинулась.

— А я сегодня наволочки нам шила, — доверительно прошептала она на ухо Славе. — Оттого и запоздали.

Опять где-то неподалеку стукнуло о землю яблоко.

— Страшно, — прошептала Маруся.

— Чего?

— Всего, — сказала Маруся. — Спать в саду. Выходить замуж. — Вздохнула. — Жить страшно.

— Ну что ты, — нежно ответил Слава. — Вдвоем не страшно.

Маруся больше ничего не сказала, подложила руку Славы себе под щеку и слегка коснулась губами его ладони.

А Слава подумал, как сильно он ее любит, и так, с этой мыслью, заснул.

Под утро стало совсем свежо, холод его и разбудил.

Резкий медовый запах прохладных, остывших за ночь яблок наполнял шалаш.

Каждое яблоко теперь, подумал Слава, будет ему всегда, хоть через сто лет, напоминать о Марусе.

Маруся спала, натянув на себя одеяло по самый подбородок, Слава оглянулся — Донька спала, закутавшись в армяк, подогнув коленки.

Слава осторожно перебрался через Марусю и вышел из шалаша.

В мире стояла прозрачная тишина, не слышно ни собак на деревне, ни птиц, ни даже ветерка.

Сизое небо низко нависло над яблонями.

Он вздрогнул от холода, как если бы капли ледяной воды пробежали у него по спине.

Пошел по саду, дошел до связанных из жердей ворот, скинул с кольев лубяное кольцо, толкнул ворота, вышел во двор.

Небо лиловело у края земли, предрассветное томление уже охватило землю, утро обгоняло ночь.

В избе у Филиппыча горел огонь.

«Куда как рано, — подумал Слава. — Не спится мужику, кухарит. Пожалуй, и мне надо сварить кулеш».

Подойдя ближе, увидел, что не огонь в печи светится — в оконных стеклах отражалось поднимающееся за бугром солнце.

Филиппычу и вправду, должно быть, не спалось, его не было в избе, однако печь топилась, чугунок с картошкой стоял на таганке, и вода в нем уже закипала.

Съестные запасы хранились на полке — Слава налил в закоптелую кастрюлю воды, придвинул поближе к огню, посолил воду, насыпал в кастрюлю пшена и принялся нарезать мелкими кусочками сало.

И хотя день обещал быть жарким, Славе приятно было тепло полыхающего очага.

«Вот и определилась какая-то существенная часть моей жизни, — думал Слава. — Появилась женщина, с которой я буду делить стол и постель, о которой буду заботиться и которая будет заботиться обо мне…»

Его размышления прервал Филиппыч, он поставил в угол дробовик, сел на лавку, покрутил колечки рыжих усов и весело подмигнул Славе.

— Девки спят, а ты уж на ногах? Валяй, валяй!

— Что — валяй!

— Бабы это любят.

— Что — любят?

— Когда им услуживают, только потачку дай, потом уж из их рук не высвободишься.