В дни Каракаллы

ей сумке вместе с солдатскими списками, всюду готовый завести любовные шашни с легкомысленными горожанками. Мне показалось, что Секунд разыскивал меня и, может быть, даже следовал за мной по пятам. И вдруг он загородил мне дорогу.

— Что я узнал! Ты хочешь покинуть своих товарищей, не пожелав счастливого пути?

Я старался оправдаться в его глазах:

— Почему же! От всей души благодарю тебя за помощь и желаю удачи во всем.

Центурион почесал давно не бритую щеку.

— Надо бы выпить ради такого случая по чаше вина.

Я попытался уклониться от приглашения.

— Нет, приятель, — настаивал центурион, — ты не должен уклоняться от выпивки, если считаешь себя мужчиной.

— Я — мужчина.

— Какой же ты мужчина, если отказываешься от чаши вина!

Нехотя я поплелся за ним в ближайшую таверну и, к своему удивлению, увидел там за одним из столов того самого красноносого скрибу, который обычно присутствовал при вербовке новобранцев.

— Вот счастливая встреча! — воскликнул Секунд, увидев пьяницу.

Мы присоединились к писцу, и в тот день я впервые в жизни пил не разбавленное водой вино. В голове у меня приятно зашумело. Скоро я даже перестал понимать, о чем говорили эти грубые люди, смеялся без всякой причины, вспоминал Вергилиана. И вдруг передо мной возник прелестный образ Грацианы! У меня стало хорошо на душе, я рассказывал собеседникам об этой девушке, а они ржали, как жеребцы. Тогда я задумался о своей судьбе. Маммея появилась во всей своей красоте. Но разве она не была царица, недоступная для простых смертных?

Секунд подливал мне вино в объемистую чашу.

— О чем печалишься, друг? Пей — будет веселее!

Я отлично помню, что чаша была плоская и сделана из желтого стекла. Но все то, что происходило дальше, выпало из моего сознания. Остались в памяти только отдельные слова и какой-то папирус, шуршавший в руках у центуриона. Еще раз мелькнуло милое лицо Грацианы, и все провалилось в небытие. Когда же я очнулся, то, к своему великому изумлению, почувствовал, что нахожусь на плывущем корабле, в вонючем полумраке, в корабельном чреве, и рядом со мною лежали вповалку знакомые воины из центурии Секунда, громоздилось охапками оружие. Голова моя болела нестерпимо, а во рту ощущался омерзительный вкус, как будто бы я наелся мух и тараканов. На верхний помост вела лесенка, через ее отверстие до нас долетал морской воздух и проливалось немного света. Корабль покачивался, как колыбель, и многие воины страдали от качки. Пахло блевотиной и кислым вином.

Я с трудом приподнялся и спросил:

— Где я нахожусь?

Рядом раздался знакомый голос, принадлежавший не кому другому, как центуриону Секунду:

— Очухался, приятель?

— Куда мы плывем?

— Плывем туда, куда нужно.

— Но ведь я должен отплыть на другом корабле! — вскочил я, соображая, что попал в какую-то западню, и смутно вспоминая вчерашнюю попойку.

Мешочка с денариями, привязанного к поясу, не оказалось. Я был вне себя.

— Где мои деньги, центурион?

Секунд зевнул.

— Ну вот, разбушевался!