Уарда

У стены широким полукругом сидели на корточках молодые и пожилые женщины – друзья семьи парасхита, – которые изредка пронзительными воплями выражали всю глубину своего сострадания. Время от времени одна из них вставала, чтобы наполнить свежей водой стоявший около врачей глиняный сосуд. Прикосновение холодного компресса к воспаленной груди заставляло девочку вздрогнуть, она открывала глаза и всякий раз устремляла свой взор, сначала испуганный, а затем благоговейный в одну и ту же сторону.

Но взоры ее оставались до той поры не замеченными тем, на которого они были устремлены.

Справа, прислонившись к стене, стоял Пентаур в своем белоснежном жреческом облачении – он ждал дочь фараона. Голова его касалась потолка, а узкий луч света, проникавший через верхнее отверстие, ярко озарял его красивое лицо и грудь до пояса.

Вот девочка снова приоткрыла глаза и на этот раз встретилась взглядом с молодым жрецом, который тотчас же поднял руку и невольно прошептал слова благословения. Затем он снова потупил взор и погрузился в одолевавшие его мысли.

Прошло несколько часов с тех пор, как он пришел сюда, чтобы по приказанию верховного жреца Амени строго объяснить Бент-Анат, что она осквернила себя прикосновением к парасхиту и может обрести очищение лишь благодаря молитвам жрецов.

С неохотой переступил он порог хижины. Словно тяжкое горе, угнетало его сознание того, что именно на него пал выбор заклеймить благородный и глубоко человечный поступок и передать совершившую его в руки неумолимых судей. Постоянно общаясь со своим другом Небсехтом, он отчасти освободился от духовных оков и дал волю многим мыслям, которые его учителя, без сомнения, сочли бы греховными, а быть может, даже и мятежными. И тем не менее, он признавал незыблемую святость древних догм, служивших щитом для тех, кого он был приучен чтить как избранных самим божеством хранителей духовного достояния народа. Кроме того, он не был чужд кастовой гордости и высокомерия, прививаемых жрецам с такой благоразумной предусмотрительностью. Простолюдина, честным и тяжелым трудом кормящего свою семью, торговца, ремесленника и крестьянина, даже воина, и, уж конечно, предающегося разврату бездельника – всех их он ставил гораздо ниже своих собратьев по касте, стремившихся к духовному совершенствованию.

Тех же, кого закон веры клеймил позором, он искренне считал нечистыми. Да мог ли он думать иначе?

Людей, вскрывавших тела умерших, чтобы сделать из них мумии, презирали за их ремесло [ 55], нарушавшее целость священной оболочки души. Однако никто не становился парасхитом по собственной воле. Ремесло это переходило по наследству от отца к сыну, и рожденный парасхитом, как учили догмы, должен был искупить вину, тяготевшую над его душой с давних времен, когда она помещалась в другой телесной оболочке и не получила прощения в потустороннем мире. В телах многих животных побывала эта душа, чтобы теперь начать новую жизнь в сыне парасхита и после смерти вновь предстать перед судилищем подземного царства.

Немалых усилий стоило Пентауру перешагнуть порог жилища парасхита. Когда он приблизился к хижине, старик уже сидел у ног своей дочери и, увидев его, воскликнул:

– Еще один в белых одеждах! Неужто несчастье делает нечистого чистым?

Пентаур ничего не ответил, да и сам старик больше не обращал на него внимания, так как по указанию врача растирал ноги девочки. Его руки, нежные и заботливые, неустанно двигались.

«Неужто несчастье делает нечистого чистым? – спрашивал себя Пентаур. – Да, пожалуй, в несчастье есть очищающая сила… Неужели божество, давшее огню способность очищать металл, а ветру – разгонять тучи, могло пожелать, чтобы подобие его – человек – от рождения и до самой смерти носил на себе несмываемое клеймо позора? »

Он взглянул на парасхита, и лицо старика показалось ему похожим на лицо его отца. Это испугало Пентаура.

А когда он увидал, с какой тревогой женщина, державшая на коленях голову девочки, склонялась над ней, как напряженно вслушивалась она в ее дыхание, он невольно вспомнил дни своего собственного детства, когда он, терзаемый лихорадкой, лежал на своей постельке. Он давно уже забыл, что происходило тогда вокруг него, но одно видение глубоко запечатлелось в его душе: склоненное над ним лицо матери, выражавшее смертельный страх. В ее глазах было тогда не меньше нежности и заботы, чем сейчас во взоре этой всеми презираемой женщины, устремленном на страдающую девочку.

«На свете есть только одна самоотверженная любовь, чистая и святая, – думал он, – это любовь Исиды к Гору, любовь матери к ребенку. Если эти люди действительно нечисты и оскверняют все, к чему прикасаются, то как смогли эти чистые, нежные и святые чувства сохранить и у них свою непорочность и красоту? Но ведь божества, – продолжал размышлять Пентаур, – вложили материнскую любовь и в грудь львицы и в грудь исчадия подземного мира – бегемота!»

Он еще раз с сожалением взглянул на жену парасхита. Он видел, как она подняла голову от груди девочки – она уловила ее дыхание! Счастливая улыбка озарила ее постаревшее лицо. Она кивнула сначала врачу, а затем, с глубоким вздохом облегчения, своему мужу. Старик, не переставая растирать левой рукой ноги девочки, молитвенно поднял вверх правую руку; то же сделала и его жена.

Пентауру казалось, будто он видит, как их души, объединенные одним священным желанием, витают над юным существом, которое тесно связывает их. И вновь вспомнил он родной дом и тот день, когда умерла его единственная, горячо любимая сестра. Вспомнил мать, с плачем упавшую на неподвижное тельце дочери; отца, который в отчаянии топал ногами и с рыданиями, откинув голову назад, бил себя кулаками по лицу.

«Как искренне преданны и благодарны божеству эти нечистые, – подумал Пентаур, и в сердце его начало неудержимо расти возмущение против древних догм. – Ведь материнская любовь присуща даже гиене, но искать божество и находить его может только человек. Во веки веков – а божество вечно – животным отказано в способности мыслить, больше того, они не умеют даже улыбаться. Не умеют этого и люди в первые дни своей жизни, ибо тогда в них существует лишь одна животная сила, лишь душа животного, но вскоре и в них просыпается какая-то часть мировой души, лучезарного разума, впервые проявляясь в улыбке. И улыбка эта не менее чиста, чем тот светоч и та истина, что ее порождают. Ребенок парасхита улыбается точно так же, как и всякое живое существо, рожденное женщиной, но лишь немногие среди пожилых людей и даже среди „посвященных“ способны улыбаться такой светлой улыбкой, как эта женщина, состарившаяся в бесконечном горе».

И чувство глубокого сострадания наполнило его сердце. Он опустился на колени возле несчастной девочки и, воздев руки к небу, начал молиться. Он молился тому, кто сотворил небо и правит миром, тому единственному, чье имя запрещало называть таинство. Ему возносил он свою молитву, а не тем бесчисленным богам, что почитались народом. Для Пентаура эти боги были лишь очеловеченными, а потому более понятными разуму непосвященных свойствами единственного божества «посвященных», к которым принадлежал и он.

Охваченный страстным волнением, он обратился к божеству. Он молился не о девочке, не о ее выздоровлении, а обо всем презираемом сословии парасхитов, об их избавлении от древнего проклятия. Он молился о спасении своей души, раздираемой сомнениями, о ниспослании себе сил для разумного решения возложенной на него тяжелой задачи.

Встав на прежнее место, он убедился, что глаза девочки неотступно следят за ним. Молитва принесла ему облегчение и вернула бодрость духа. Он начал обдумывать, как вести себя с дочерью фараона.

Вчерашняя встреча с Бент-Анат была уже не первой. Нет! Он часто видел ее во время торжественных процессий и больших празднеств в некрополе и, подобно всем своим юным собратьям, неизменно любовался ее гордой красотой. Он любовался ею, как любуются бесконечно далеким мерцанием звезд, как любуются вечерней зарей на высоком небосводе.