Уарда

Позади Бент-Анат стоял ее возничий – старый военачальник из знатного рода.

За колесницей следовали трое носилок, и в каждых сидело по два придворных чиновника; за ними – дюжина рабов, в любую секунду готовых поспешить на зов, и, наконец, толпа надсмотрщиков с палками для ободрения нерадивых и легко вооруженные воины, на которых были лишь передники и головные повязки. За поясом у каждого торчал короткий, как кинжал, меч, в правой руке была секира, а в левой, в знак мирного служения, – пальмовая ветвь.

Всю эту процессию, двигавшуюся довольно быстро, окружали, словно дельфины корабль в открытом море, маленькие девочки в длинных платьях, похожих на рубашки. На головах у девочек были небольшие сосуды с водой, и стоило тому, кто испытывал жажду, сделать им знак рукой, как они тотчас подносили напиться. На своих легких, как у газелей, ножках они порой обгоняли бежавших рысью коней. При этом девочки с какой-то особой грацией удерживали сосуд с водой в равновесии у себя на голове.

Придворные, освежаемые благоухающими опахалами, блаженствуя в их тени, вели непринужденные беседы – полуденного зноя они почти не чувствовали. Бент-Анат жалела лошадей, непрестанно донимаемых оводами. А тем временем бежавшие рысью юноши, солдаты, слуги, которые несли носилки и опахала, девочки с кувшинами на головах и задыхавшиеся рабы напрягали все силы, служа своим хозяевам, и жилы их, казалось, вот-вот лопнут, а легкие разорвутся.

Там, где дорога стала немного шире, а справа открылись крутые стены ущелья, в котором были погребены последние фараоны свергнутой династии, шествие остановилось по знаку Паакера, выехавшего навстречу Бент-Анат. Он так свирепо и безжалостно обращался со своими горячими сирийскими вороными, что с их морд клочьями падала на землю кровавая пена.

Передав вожжи слуге, махор соскочил с колесницы и, совершив обряд приветствия, обратился к дочери фараона:

– Вот в этой долине находится грязное логово тех людей, которым ты, царевна, намереваешься оказать великую милость. Разреши мне быть твоим проводником – через несколько минут мы будем на месте.

– В таком случае пойдем пешком, а свиту оставим здесь, – сказала Бент-Анат.

Паакер молча поклонился. Бент-Анат, бросив вожжи возничему, легко спрыгнула с колесницы, жена Мена и придворные выбрались из своих носилок, слуги с опахалами приготовились сопровождать свою повелительницу, но она повернулась к ним и приказала:

– Вы останетесь здесь. Со мной пойдут только Паакер и Неферт.

И Бент-Анат быстро пошла к накаленной солнцем долине, но вскоре замедлила шаг, заметив, что хрупкой Неферт трудно поспевать за ней.

У поворота дороги махор, а за ним Бент-Анат и Неферт остановились. За все это время никто из них не проронил ни звука.

Долина была безмолвна и пустынна. На высоких выступах скалистого откоса справа от них неподвижно сидела целая стая коршунов, словно полуденная жара парализовала их крылья.

Паакер склонил голову перед этими священными птицами богини Фив; [ 54] обе женщины последовали его примеру.

– Это вон там, – сказал махор, указав пальцем на две лачуги, сложенные из кирпича и обмазанные нильским илом. – Его хижина – та, что получше сохранилась, у входа в пещеру.

С громко бьющимся сердцем Бент-Анат направилась к этим одиноким лачугам. Паакер пропустил женщин вперед. Еще несколько шагов, и вот они уже перед грубой изгородью из тростника, пальмовых ветвей, шиповника и соломы. Вдруг из лачуги донесся душераздирающий вопль. Обе женщины замерли. Неферт содрогнулась и прильнула к своей более мужественной подруге; ей показалось даже, что она слышит биение сердца царевны. Несколько минут обе стояли как завороженные. Потом Бент-Анат приказала махору:

– Ступай в хижину впереди нас!

Паакер низко склонился, перед ней и сказал:

– Я позову сюда пинема. Разве смеем мы перешагнуть порог его дома? Ты же знаешь, что дерзость эта нас осквернит.

Неферт умоляюще взглянула на Бент-Анат, но та повторила свое приказание:

– Иди вперед-я не боюсь осквернения! Махор все еще медлил:

– Ты хочешь прогневить богов, госпожа, ты хочешь себе сама…

Но Бент-Анат не дала ему договорить. Она кивнула Неферт, но и та в ужасе воздела руки к небу. Пожав плечами, дочь фараона оставила свою спутницу с махором и через отверстие в изгороди пролезла в маленький дворик. Там лежали две бурые козы, стоял стреноженный осел, несколько кур в тщетных поисках корма ожесточенно рылись в пыли.

Бент-Анат стояла одна перед открытой настежь дверью лачуги парасхита. Ее никто не видел. А она, привыкшая к роскоши, не в силах была отвести глаз от мрачного, но неповторимого зрелища, открывавшегося ее взору. Наконец она подошла к двери, слишком низкой для ее высокого роста.

Сердце ее судорожно сжалось, ей захотелось самой съежиться и вместо своего богатого убора надеть рубище нищего. Увешанная золотыми украшениями и драгоценными каменьями, она должна была войти в эту хижину. Но какая это будет злая насмешка! Она уподобится тирану, который, пируя за ломящимся от яств столом, принуждает изголодавшихся нищих смотреть на его пиршество. Ее нежная и чуткая душа остро ощущала вопиющее противоречие между ее внешностью и убогой обстановкой хижины. Ей стало больно, она не могла не сознавать, что здесь, где царят нищета и убожество, ее величие представляется отнюдь не возвышенным, а, напротив, смешным и безобразным, подобно великану среди карликов.

Но она уже не могла повернуть назад, как бы ей ни хотелось этого. Чем дольше смотрела она в дверь хижины, тем явственнее чувствовала все бессилие своих сокровищ, жалкое ничтожество богатых подарков, которые она принесла с собой. Ей казалось, что она имеет право переступить порог этого убогого жилища не иначе, как с униженной мольбой о прощении. Комната, открывавшаяся ее взору, была низкой, хотя и не особенно тесной. Два скрещивающихся снопа лучей освещали ее причудливо и неравномерно. Свет проникал через открытую дверь и через отверстие в ветхом потолке, под которым никогда еще не собиралось столько посетителей.

Внимание всех было приковано к группе, ярко освещенной солнечными лучами, проникавшими через дверь.

На грязном полу хижины, скорчившись, сидела старуха с обветренным смуглым лицом и спутанными, давно поседевшими волосами. Ее черно-синее бумажное платье, похожее на рубаху, было расстегнуто, и на иссохшей груди виднелась голубая вытатуированная звездочка.

На коленях ее лежала голова девочки, которую старуха бережно поддерживала, а стройное ее тело неподвижно покоилось на узкой изорванной циновке. Маленькие ноги, белевшие на фоне земляного пола, почти касались порога. Рядом сидел на корточках старик с добрым лицом, погруженный в глубокое раздумье; вся его одежда состояла из грубого матерчатого передника. По временам он наклонялся, чтобы своими высохшими руками растереть подошвы ног девочки, чуть слышно бормоча себе под нос какие-то слова.

На больной была только коротенькая юбочка из грубой голубой ткани. Ее круглое, правильное личико дышало прелестью; глаза были полузакрыты, как у детей, когда они погружаются в сладкий сон, губы порой страдальчески судорожно подергивались.

Густые рыжеватые волосы с вплетенными в них засохшими цветами в беспорядке падали на колени старухи и на ветхую циновку. Лицо девочки было бледно, лишь на щеках играл лихорадочный румянец. Когда молодой врач Небсехт, сидевший возле нее вместе с своим слепым помощником, который глухо бормотал молитвы, сдвигал рваный платок, прикрывавший поврежденную колесом грудь девочки, или когда она поднимала руку, обнажая прозрачную белизну своей кожи, она походила на тех дочерей Севера, которые, попав в плен к фараону, нередко оказывались в Фивах.

Оба врача из храма Сети сидели слева от девочки, на маленьком коврике. По временам то один, то другой прикладывал руку к груди пострадавшей, проверяя биение сердца, или, наклонившись над ней, вслушивался в ее дыхание. Иногда кто-нибудь из них открывал ящик с лекарствами, чтобы смочить какой-то беловатой жидкостью компресс на груди у девочки.