Держава (том первый)

Николая лихорадило от волнения, а Москву — от приезда государя.

Великий князь Сергей Александрович вызвал полицмейстера. Перед ним лежали на столе три брошюрки, изданные Коронационной канцелярией: «Церемония коронации», «Положение об отпуске довольствия воинским чинам при командировании в Москву по случаю священного коронования И. И.В» и «Расписание с 6 по 26 мая 1896г».

«Надо себя распалить, — размышлял генерал–губернатор, — а то когда с этим народом спокойно говоришь, ни черта не понимают… Ну вот — И. И.В. Не могли полностью напечатать», — схватил расписание и стал им колотить по крышке стола:

— Чтобы дворники всё вычистили, москвичи флаги повесили, и лично проследи за строительством буфетных ларьков на Ходынском поле. Исполняй! — что есть мочи, рявкнул напоследок для острастки, отпуская полицмейстера.

Господин полицмейстер, получив, кроме взбучки, копию расписания, вызвал к себе участковых приставов и, подражая великому князю, тоже нагнал на них страху, разъяснив популярно, с помощью доходчивых русских слов, что сейчас они приставы в Москве, а могут стать урядниками в Тьмутаракани.

Участковым приставам ехать в Тьмутаракань задрипанными урядниками ужас как не хотелось, поэтому они всё очень доходчиво объяснили надзирателям: «Сейчас, мол, Щукины дети, вы надзиратели, а если что ни так, за вами, поганцами, в Сибири надзирать станут…».

Надзиратели в точности довели начальственную мысль до городовых: «Смотрите, сукины сыны, ежели шо!.. Сделаю с вами то.., даже хуже, што Бог сотворил с черепахой… Усё поняли, черти продажные. Так и знайте, ото всего вашего гнилого организма останется задница.., и при ней — уши, шоб тоже по ним лупить…».

Городовые провели серьёзную разъяснительную работу, даже языки устали, с дворниками, объяснив им, что своими руками разломают метлу, и по прутику воткнут им в одно место.., отчего над ними будут ржать все московские дворняги.

Дворники поняли, что их даже в ад не примут, коли на участке мусор найдут.

Словом, к приезду государя, город блистал чистотой.

Столяры и плотники строили сотни буфетов, как водится, помогая себе в работе добродушным матом.

— Слышь, Ерофей, — обращался к напарнику бородатый, в потной рубахе плотник, — хотишь поди, зараза, дармовую сайку с кусярой колбасы получить в подарок, да пряники с орехами… Чаво молчишь? сомлел читоль от щастья, чёрт глухой… А главное, кружку дадут коро… ца… коро… цаонную, с гербом и цифирью на боку «1896». Год означат. Тока вот бают, на всех не хватит гостинцев. Ну, мы–то получим, не сумлевайсь. Возле буфета сваво дежурить будем.

Царская чета поселилась в пригородном Петровском дворце, за семь вёрст от Москвы.

В день официального въезда в город, войска выстроились по обеим сторонам дороги, дабы сдерживать ликующую толпу.

Народ любил своего государя, ибо тот подарил ему три выходных дня, дал амнистию заключённым и прощение недоимок и долгов.

А у кого, спрашивается, их не было. И, самое главное, коронационные торжества обещали великолепное зрелище, а москвичи, как известно, не дураки развлечься.

Ровно в 2 часа пополудни, эскадрон Конной гвардии въехал в Москву. Здоровяки–кирасиры, подбоченясь, гордо глядели на балконы и окна с рукоплещущим народом. Солнце блестело на их латах, отражаясь в глазах восторженных дам.

За кирасирами следовала одетая в красные чекмени лейб–казачья сотня. Усатые черноглазые красавцы, хищно улыбаясь, любовались размахивающими трёхцветными флажками дамами.

Грозные сабли их миролюбиво постукивали по коже сапог.

— Где, где, где царь–то? — свесившись с балкона, без конца спрашивала полненькая купеческая жена, млея от казачьих взглядов. Груди её почти вывалились наружу, и вносили сумбур и путаницу в ровный строй гвардейцев.

— Р–р–равняйсь, стервецы! — выкатывал глаза покруглее грудей, казачий сотник. — Да не туды, мать вашу, равняйсь, — скрипел он зубами.

За казаками, надувая щёки, бодро топал придворный оркестр. Разумеется, музыканты, проходя мимо балкона, перепутали ноты.

«Чего это они сыграли?» — размышлял Рубанов, едущий при парадной форме в толпе придворных. Грудь его сверкала от орденов.

Следом за увешанными орденами генералами и министрами, в простом полковничьем мундире, покачивался на коне Николай.

— А–а–а! — ревела улица, и лишь купчиха разочаровалась от вида государя.

Весь вечер Николай и Александра постились и молились стоя на коленях перед тёмными ликами старинных образов.

— Ники, я снова в Москве, — отвлеклась от молитвы императрица. — Но в первый раз было горе и похороны, а теперь коронация и радость. Ведь меня повенчают с Россией… Я стану не просто императрицей, а государыней–матушкой… Ведь правда, Ники?

Николай волновался и нервно бил поклоны.

— Господи! Благослови, чтобы всё хорошо прошло. Ведь как пройдёт коронация, таково и всё царствование будет, — с надеждой глядел на древний и строгий лик Христа.

Ночь они не спали, а утром, вновь помолившись, начали готовиться к главнейшей в жизни церемонии.

Служанки одевали Александру.

Облачившись в сине–зелёный мундир Преображенского полка, вошёл к государыне Николай.

— Я начинаю тяготиться этими традициями! Представляешь. Я! — Император Белыя, Малая.., и прочая, и прочая всея Руси.., не волен по своему усмотрению выбрать корону, коей меня же будут короновать… О–о–о! Произвол!

— Ники, успокойся, о чём ты говоришь?..

— Как о чём? Повторяю. Я! Император, государь, монарх, царь.., полагал воспользоваться лёгкой шапкой Мономаха… Но этот бюрократ и чинуша министр двора Воронцов—Дашков, потрясая Указом Екатерины Второй и ссылаясь на этикет двора, вынуждает, ты слышишь, Аликс, вы–ну–жда–ет, — по слогам повторил он, — меня, напялить на голову тяжеленную корону, которая весит девять фунтов, а шапка Мономаха лишь два. [5] Что хотят, то и творят эти министры! А ведь у меня на лбу шрам! И я не терплю, когда что–то на

него давит.

— Ники, но это благородный шрам! Ты хвалился, что получил его в юности на дуэли…

— Ах, оставь эти глупости, Аликс. Ну на какой дуэли? — раздражённо ходил по комнате Николай. — В бытность мою в Японии, одна макака стукнула меня по башке мечом…

— Ники, что за выражения…

— Прости, милая! — успокоился император, целуя жену в щёку. — Ну конечно, это шрам от дуэли, когда один из князей непочтительно выразился о твоей фотографии, моя радость.

— И я знаю, кто это был, — вспыхнула Александра, — твой несносный брат, Мишка. У меня ещё больше поводов злиться, но я же не делаю этого.

— Ну и какие же это поводы? — заинтересовался Николай.

— Да хотя бы вчера.., как ты помнишь, первой в великолепной золочёной карете Екатерины Великой, запряжённой восьмёркой белоснежных коней, ехала твоя мать.

— В каком смысле «твоя мать?» — опешил Николай.

— Твоя мать! — Значит твоя матушка Мария Фёдоровна… А следом, на колымаге, гремевшей расшатанными колёсами по брусчатке, следовала бедная твоя женушка.

— Ну успокойся, любовь моя, ты тоже ехала в карете…

— И лошади были хромые! — выкрикнула в лицо мужу Александра, чем неожиданно развеселила и успокоила его.

— С тем я к тебе и пришёл! Во всём виноваты эти старинные традиции.

Николай и Александра медленно поднимались по ступеням Красного крыльца. Почти на самом верху Николай споткнулся на правую ногу.

— Аликс, не спеши! — одними губами прошептал он.

Поднявшись, царская чета поклонилась народу, прочитала короткую молитву перед иконой, которую держал в трясущихся руках старичок–митрополит с редкой седой бородкой, и вошла под своды Успенского собора.

После длительных молитв началось традиционное облачение царя и царицы. Александре стало жарко, и она потела в серебристом своём парчовом платье.

Николай же, наоборот, был бледен и дрожал, словно от холода, когда принял из рук митрополита Московского драгоценную корону и возложил себе на голову.