Держава (том первый)

Когда он уставал от нескончаемых дел, то отдыхал одним известным ему способом — садился в Московский поезд, и на нём же, даже не выходя из вагона, возвращался в Петербург.

И был в эту осень ещё один путешественник, в отличие от предыдущих, совсем незаметный — Владимир Ульянов, следовавший по этапу из петербургской тюрьмы в ссылку — сибирское село Шушенское.

Жизнь, между тем, шла своим чередом. Соскучившийся по военной службе Рубанов–старший, всей душой отдался воспитанию личного состава вверенной ему дивизии.

Случайно он прочёл запись старшего сына, в которой тот мечтал о карьере извозчика, лишь бы не учить латынь.

«Молодец, сынок. Но не в извозчики, а в кавалеристы может выйти. Главное начать. — Особенно отцу понравилось, так и веявшее Россией — про мать–перемать, в оглоблю, в копыто ети… — Этот гимназистик, глядишь, человеком станет», — активно применял полученные знания в полевых условиях, подготавливая кавалеристов к военному делу.

Служба, разумеется, совмещалась с балами, банкетами, раутами, зваными обедами и ужинами, концертами, балетами и театрами.

____________________________________________

«Завтра сочельник», — разбежался Аким и прокатился по накатанной гимназистами ледяной дорожке, в конце которой, выкатив живот в шинели, башней стоял городовой.

Расставив руки, он хотел поймать мальчишку, но тот ловко проскочил мимо него.

— Что делают, шалопаи! — погрозил пальцем Акиму. — А порядочные люди из–за них.., не договорил блюститель порядка, заржав жеребцом и радостно разглядывая взметнувшего ноги вверх и скользившего на заднице приказчика. — На извозчика что ль денег нема, на своём заде раскатывает, — на секунду замолчал, потрясённый своим чувством юмора, и огласил воздух громоподобным хохотом, временами вытирая ладонью выступившие на глазах слёзы.

Проходившая мимо молодая дама иронично покачала головой, оглянувшись на городового.

Аким, поправив за спиной ранец и подышав на ладони, прикидывал, как бы ему прокатиться в другую сторону, чтоб покрасоваться перед двумя гимназистками из Мариинки, идущими навстречу.

В это время городовой, напустив суровость на круглое, добродушное лицо, сделал стойку, молодцевато бросил руку к виску, и помчался к остановившимся у края тротуара саням, преданно глядя в глаза высаживающегося начальства. Огибая отряхивающегося приказчика, ступил на скользкую дорожку и заплясал гопак, взбрыкивая на одном месте ногами и балансируя для равновесия руками.

Как и давеча Акима, равновесие он тоже не поймал, и с утробным рыком, со всего маху, саданулся широким мужицким задом на то место, с которого поднялся приказчик.

Вылезший из саней начальник, надув щёки и выкатив глаза, с интересом наблюдал за пляской подчинённого, и махнул головой, прищурив левый глаз, в такт с соприкоснувшейся со льдом задницы.

Прежде он хотел отматюкать переломившегося пополам от смеха приказчика, но глянув на барахтавшегося городового, тоже зашёлся от хохота.

«Ну вот, не проскользнёшь», — со вздохом глянул Аким на прошедших мимо гимназисток и медленно побрёл за ними.

Девчонки, что–то весело обсуждая, зашли в булочную Филиппова, обдав Акима хлебным запахом из открывшейся двери.

Глянув сквозь морозное стекло на громадный крендель в два аршина величиной, в окружении связок с баранками, он тоже залетел в магазин, постучав у порога ногами и выглядывая двух подружек.

Для чего они были ему нужны и сам не знал. Заговорить с ним всё равно не посмел бы.

«Раз зашёл, надо чего–то купить», — разглядывал булки с маком, баранки, мелкие сушки, плюшки, сайки, крендельки с изюмом.

Когда вышел от Филиппова, начинало темнеть.

По мостовой, временами высекая искры из подков, чиркающих о торчащие из–под снега булыги, мчались лихачи.

«Поймать, что ли Ваньку и прокатиться?» — раздумывал он.

Дома его уже ждал отпущенный из корпуса на праздники брат.

Вечером родители уехали в театр, а братья, переговорив обо всём и сплавив гувернантку в длинные руки денщика, направились в людскую, послушать умных людей: швейцара Прокопыча, сторожа Пахомыча, дворника дядю Власа и кухарку Марфу.

Осторожно, чтоб не испугать старичка–лакея, спавшего в обнимку с пушистым котом, сели на лавку, в углу под образами, и пили чай, налитый в стаканы из огромного кипящего самовара. А из печки шло тепло, водил глазами кот на железных ходиках, изукрашенных зелёными еловыми ветками, пыхтел самовар и Марфа, монотонным голосом что–то рассказывала из бедовой жизни леших и водяных.

Глаза закрывались. На душе было уютно, спокойно и тихо, как бывает только в детстве.

В Сочельник братья отпросились у мама′ съездить на ёлочный базар.

На облучке сидел двухметровый Ванюша в овчинном полушубке, а в санях кроме барчуков — Антип и недавно принятая молоденькая горничная.

Денщик любовался то своими новенькими ефрейторскими погонами с одной поперечной лычкой, то румяными щёчками девушки.

— Дашенька, как вам Пим–м–тимбурх? — стряхнув наглую снежинку с погона, обратился к горничной, но тут же съёжился от яростного взгляда управляющего упряжкой верзилы. — Дарья Михайловна, — поправился он, — а вы с какой деревни?

Конюх ревниво прислушивался к разговору, временами строго покрикивая на лошадей.

Скрипели по снегу полозья. Мороз щипал за щёки. Перед базаром выпрыгнули из саней и долго топали, согревая озябшие ноги. Глеб подпрыгивал, попутно любуясь выставленными ёлками. Ждали, когда Ванюшка привяжет лошадей.

— Аким, мы как будто в лесу, — воскликнул брат, восторженно оглядываясь по сторонам.

Ели и сосны стояли рядами, большие и маленькие, в снегу и инее.

А запах!

«Так, наверное, Россия пахнет», — подумал Аким, вдыхая аромат сосны и вспоминая запах хлеба в магазине Филиппова.

Иван не думал, что как пахнет, а оттирал литым плечом нахального денщика от Дашеньки.

Около небольшого, но дымного костерка, торговали сбитнем. Аким важно достал из кошелька деньги и угостил компанию. Горячий сбитень в пузатых стеклянных стаканах грел пальцы, а затем и весь озябший организм.

Кругом ходил озабоченный люд, выбирая ёлки.

«Как хорошо!» — пускал пар изо рта после каждого глотка, Аким.

Брат во всём брал с него пример.

Вечером наряжали поставленную в банкетном зале ёлку. Ирина Аркадьевна радовалась не меньше детей, показывая молоденькой горничной, куда вешать игрушки. Даша стояла на лесенке, которую держал Иван. Внизу игрушки развешивали ребята.

Потом спали и набирались сил, чтоб как можно дольше бодрствовать на Рождество.

На этот раз в церковь ехали в лаковых санях. Вороными правил сам Архип, наряженный во все свои прибамбасы с белым кушаком.

Как здорово нестись по ночному Петербургу.

Свет фонарей. Светящиеся окна. Светлое от звёзд небо. Светлая от радости душа. И церковь. И огоньки свечей. И лики святых. И церковное пение.

И радость! Радость! Радость!

Оттого, что с нами Бог!

А дома ждал уже накрытый стол. И тут же раздался звонок в парадной: то прибыл Рубанов–младший с семьёй.

И поздравления, и бесконечные поцелуи… А после — пир.

Детей опять посадили вместе с взрослыми. Праздник!

— А мы неделю постились! — с гордостью сообщил Рубанов–старший, подставляя лакею бокал для шампанского. — Спасибо, Аполлон, — поблагодарил сухого, поджарого слугу, одетого в чёрный смокинг и белую манишку.

Тот подобострастно кивнул головой, изогнув спину, и шагнул к брату.

— Мы тоже постились, но для здоровья, а не религии, — в свою очередь подставил лакею бокал Георгий.

— Господа! Если бы знали, как надоели рыбьи блюда с икрой. Все эти стерляжьи расстегаи, заливное из осетрины, котлеты из белужины, с гарниром из белых грибов, эти ужасные постные пирожки с груздями и сиги на пару.., — рассмешила всех Ирина Аркадьевна. — Не знаю, с чего и начать полнеть, расстарался Герасим Васильевич, — в ту же секунду, лёгкий на помине, в дверях появился повар в крахмальном колпаке и внёс поднос с целиком зажаренным поросёнком, а следом — жареный гусь под яблоками, индейка запеченная и так надоевшая икра в вазах, куриные котлеты, и лосиное филе на тонком вертеле, и соусы–подливки, и всякие желе… А напоследок, распаренный повар таинственно внёс фаршированного рябчиком фазана, с настоящим хвостом из перьев.