Возвращение

Бакунин сказал страстно:

— Избави бог Россию от буржуазии!

Оптимистичнее был настроен Белинский: прогресс реален и непрекратим, поскольку стремление людей к более разумному быту естественно и не может быть отменено. Обличать имперские гадости, расширять кругозор и поправлять мозги — не только пропагандой, но и химией, математикой, чугунными дорогами… Пробиться к другой жизни и другому человеку!

Герцен был насторожен. И не соглашался впрямую ни с одной из сторон. Уделом Искандера размышляющего было предостережение и прозорливое сомнение. Которое все же не обивало крыльев, но тревожило и проясняло взгляд.

Он не уверен, что прогресс материальный столь уж неуклонно ведет за собой прогресс духовный… Может быть, существо обыденной жизни, как правило, чуждой крайних устремлений к добру ли, злу, при достигнутом пошлом буржуазном довольстве — это именно безмысленная дремота? Или безмысленное же бурление?

Проблема человека — не меньшая огромность, чем социальные проблемы, и он пытается ставить ее. Ибо посмотрим на сегодняшний Париж… Граждане его живут — потому что родились. И живут именно так в силу устоявшейся привычки и самосохранения. Добираются наконец к тем же воротам кладбища, куда уже доехали их родители. Вместе с ростом зажиточности в них отнюдь не пробудились самопроизвольно мыслители или борцы.

Может быть, единственная надежда — на взрослеющие «молодые страны»? Он боится для России мелкого благополучия, она не должна разменять себя на алтын. Но над расширением сознания соотечественников — надо работать.

Подумал не в первый раз о том, чтобы завести именно здесь и теперь русский печатный станок.

— Позвольте мне, Александр Иванович!.. Я войду без доклада — автор.

Вам, может быть, покажутся странными мои вопросы. Но, знаете, как в театре — дальнейшего развития действия не знает публика, не вполне ясно оно даже актерам и режиссеру: если это большое произведение, то оно каждый раз рождается заново, по тем же законам, что и жизнь, и порой яснее всего все происходящее… суфлеру, который имеет перед собою выверенный текст. По отношению к вашему времени мы, пожалуй, в той же роли — осведомленные об историческом сюжете, но мы меньше знаем о других его вероятных путях, скрытых влияниях и возможностях. Ну а по-настоящему выявит все только время: оно вновь открывает слой за слоем, восстанавливает и перечеркивает, заново расставляет все по местам… О вас напишут впоследствии как о мыслителе, обосновавшем материалистические законы развития живой природы и подошедшем вплотную к диалектике истории. Но не переступившем эту грань… Страстная и, как говорили ваши противники, мистическая вера в особое развитие и предназначение России, она у вас, безусловно, из глубокого знания о ней. Вера в ее удивительное будущее — может быть, все-таки минуя капитализм! К этому вы возвращались мыслями на протяжении десятилетий, когда уже становилось ясно: что не минуло… и, едва оставив за спиной патриархальное разорение, Россия вступает в полосу буржуазного ее разграбления. За этим видна такая напряженность веры и любви, «доводы сердца»… Хотя скептик Искандер скорее стеснялся его и пытался подавить анализом. Каковы же моральные основания для такой веры?

Быть может, так: психологически трудно сказать себе, если думаешь о будущем близкого существа или своей страны, что путь, который тебе придется посоветовать им, — не тем ближним угором, а неведомыми тропами, мучительными обходами. Трудно сказать такое непререкаемо.

Мой собеседник улыбается сочувственно к прозвучавшим рассуждениям и слегка насмешливо. За ним тот довод, что, минуя частности, — сбудется главное! Сбудется сказанное им об особом пути России. Я, гость в его кабинете, вижу, что это он знает заранее. И тогда права одушевленная и сострадающая мысль! Именно ее минует своим разрушением время.

Стрекотали хрупким механизмом массивные швейцарские часы на письменном столе.

— Может быть, еще вот что, — произносит хозяин задумчиво. — Детали убеждений и учений (не самая их сердцевина) происходят еще и из темперамента. Ваш покорный слуга энергичен в утверждении и отрицании, легче переносит удары, вообще действия и борьбу, чем затяжное прозябание, ожиданье. Человек порой — именно в деталях… И в мыслителе — не меньше человека. Дрогнет душа, равно как и себе, предсказать не борьбу, а долгую тяготу — России… Бог весть, как еще исхитрится жизнь, не доломает ли мне хребет и все мои верования, но решусь на все, на долгую свою тяготу решусь, если это будет нужно ей. У меня в России есть мой народ!

— Тяжкая вещь решимость. Если бы знать, сколько выпадет и сколько может вынести человек…

— Всё так… но не опасайтесь, гость из будущего века, я не спрошу вас о том, что будет дальше. Я понимаю правила нашего разговора: спрашивать о том, что будет впереди, можете только вы у нас… не наоборот. Так поразмыслим с вами о решимости и о судьбах. Думали ли вы когда-нибудь о том, что судьба полугероев и полурешившихся во все времена не слишком отличалась от доли прочих — в основном тем, что они не сделали дела. Их сметает тот же вихрь. Прятавшийся в своей прихожей в «сенатское утро» князь Трубецкой разделил участь остальных в нерченских рудниках. Наконец, все, все мы уравнены в самом главном — никто не бессмертен!

Устои личности в полувремя безликих полусобытий также не нуждаются в нагнетении сложностей и оттенков… Как писал о потребностях дня Белинский, «теперь всякое простое, честное убеждение, даже ограниченное и одностороннее, ценится больше, чем самое многостороннее сомнение, которое не смеет стать ни убеждением, ни отрицанием и поневоле становится бесцветной и болезненной мнительностью». То есть нужны простые и отчетливые убеждения, но мало их. Наше положение демократов прежде самой возможности новой жизни — трагично… Так что наше счастье, участь, или, вернее сказать, достоинство, которое также удается сохранить не многим, оно в том, чтобы наполнить жизнь делом. Другого счастья не дано.

Из нашей грусти, самоотречения, горечи… воздвигнется ли?! Впрочем, это не вопрос — мой к вам. Ведь спрашивать о грядущем будете только вы у нас. Наше слово — о сегодняшнем самом насущном, но потому дотянется и до ваших дней! Слово дольше века живет и дальше ворона летает.

… Я смотрю сейчас в то пространство, где только что находился Александр Герцен, осанистый и красивый человек тридцати шести лет с мягкими и властными манерами, живой мимикой и легкой сединой в темно-русых волнистых волосах, отброшенных назад над просторным лбом.

Его глаза воспалены и бессонны в поздний час, но спокойны.

Глава шестая

Натали и Наташенька

Зеленый и мглистый, «растительный» закат. И всё вокруг — тех же оттенков, перистое, со многими поволоками… Такое бывает вблизи моря от обилия и соседства растворенных во всем зеленых тонов.

Натали сразу почувствовала его притяжение, словно видела его когда-то, забыла и узнала вдруг. Сказала, что им нужно будет вернуться в портовый городок Чивита-Веккиа, а может быть, не стоит уезжать отсюда. Хотя, конечно, надо было добраться до темноты в Рим, устроиться там с детьми в гостинице.

В Риме также была непогода, сырой холод с ветром. Скудно грели жаровни в комнатах единственного отапливаемого отеля на главной улице, и лучше было никуда не трогаться с места. Но Герцен понимает ее, он и сам, по сути дела, увидел море впервые.

Они помнят петербургский, укрытый зимней наледью Балтийский залив при впадении Невы, но так и не было в их жизни погожих морских далей: последовал арест Александра — он выслан в Новгород. И в Питере все было подцвечено желтоватым цветом тамошних строений и давящей сырой метелью. Не было у них до сих пор моря.

Прошло несколько дней. В Чивита-Веккиа и в Террачина, по слухам, штормило, нужно было одеваться по-зимнему. Все же они отправились на побережье. Оставили в гостинице слегка занемогших маменьку и Машу Эрн, и не стоило брать с собою детей, находившихся после ненастной переправы из Марселя в подозрении испанки, по-новому — гриппа.