Возвращение

Огарев пишет стихи, что подразумевает особую душевную организацию. (По возвращении из высылки становится известен как поэт.) И с возрастом у него усиливаются приступы его нервного заболевания — обостренной, доходящей до обмороков чувствительности к сильным запахам, звукам — неявно выраженной формы эпилепсии.

Ник взрослый слегка отрешен и молчалив. За этим стоит немало разочаровании и крушений. Четыре года он жил за границей, его сановные и богатые родственники, ссылаясь на его ослабленное здоровье, добились для него менее строгого наказания, чем то, что получил Александр, он ранее него вернулся из высылки, выехал за границу. Зарубежные его впечатления были крайне сдержанными. Далее Николай Платонович, молодой помещик, выпускает из крепи крестьян в своем селе Белоомут. Однако общинную землю скоро перекупают в округе кулаки. Голимая нищета и пассивность, безверие новообретших свободу… Так что же, ужели все-таки та свобода, чтобы выгонять «вольного пахаря» на полосу с урядником?.. Огарев критически относится теперь к превозносимой славянофилами разумности и чести сельской общины, но все же сохраняет надежду создать гармоничный трудовой мир в деревне. Будет заново пробовать устроить его в своем родовом поместье Старом Акшене… Хотя не полно ли — в крепостном российском окружении устраивать обетованную землю? Герцен до смерти отца, почти до самого отъезда, не был «владельцем» и с интересом следил за опытом своего друга.

Другая глубинная мечта Ника — о чистом, красивом и сильном женском существе рядом: такой полной близости не может дать друг-мужчина… Долго еще он меряет всех вокруг по себе — и люди для него прекрасны!.. Особенно женщины — воплощение всего незамутненного и верного нашим лучшим инстинктам. От тогдашней его молодой влюбленности «во всех» осталось несколько перегоревших романов и затяжная его привязанность — она уж холодна и замужем — к красавице Евдокии Сухово-Кобылиной… да по какой-то иронии судьбы — чувство к Нику ее младшей сестры Елизаветы.

Огарев стал суровее и грустнее. Считал теперь уж, с иронией над прежними своими помрачениями, что это прекрасно… быть может, единственное, что по-настоящему есть в жизни. Да проводит, коль она глупа как пробка… Но тут последовало новое продолжительное затмение. Что поделаешь, влюбленность у него долго еще будет связана с потерей зрячести. На этот раз пленил его восточный, огненный и изнеженный, облик Мэри — Марьи Львовны Рославлевой. С младенческими белыми зубками… Она — пензенская соседка Николая Платоновича и королева московских балов. Скоро она стала Марьей Львовной Огаревой.

Она любила блистать. («Женщина без сердца, даже без такта», — выразил свое о ней впечатление Герцен.) И любила акции солидных европейских компаний. Семейная жизнь началась с денежных споров: молодая жена была против белоомутских и акшенских затей.

Он старался удержать в себе представление о ней как о мадонне. Может быть, в оправдание перед чем-то высшим в себе, потому что, когда она в угоду их интересам говорила о «конститюцй» — с таким холодным и фальшивым видом и уставя в сторону его приятелей обнаженное мраморное плечо, то… больше всего он желал ее тогда, презираемую, публичную и ничью… поссорившую его со всеми друзьями. Он уже знал ей цену. Потому, к счастью, что разорвала она.

Она уехала без него в Италию. И вернулась властно и пугающе расцветшая, с ребенком от одного их приятеля, уже бросившего ее тогда. Явились новые поклонники и слава зловещей, всепокоряющей женщины… Она почиталась замужем — и свет все ей извинял.

А у него что оставалось в жизни? Беззаветно любимый им старый дом в Акшене, со старыми портретами, книгами, блестевшими без лака перилами, мирными скрипами. В нем его меньше мучают нервные приступы. Он усиленно занимается тут медициной, агрономией и «благоустройством» — распрей со здешними крестьянами. Беседует вечерами с ершистым и властным (добрейшей душой), тоже неудачливым сельским новатором «генералом» Тучковым — на самом деле он бывший полковник, уволенный со службы в пору следствия по делу 14 декабря, — из круга, близкого к декабристам. Кроме того, у Николая Платоновича годами тянулась свара с бывшей женой из-за развода. Он брал вину на себя и выделял ей капитал, она же принимала лишь второе. Марье Львовне нужно было положение в свете и имя. Дрязги… и стихи. Поэту трудно совмещать такое. Но только он и может это — не впадая в отчаяние, не уронив достоинства.

Да вот еще девочка одна… И к ней — полуотеческое и полулюбующееся. Да нет, полно — старше вдвое! — одно отеческое. Все это оттого, считал он сам, что первая его молодость со страстями прошла, но душевные силы остались. «И что-то пусто и голо в жизни». Женщины очень чувствуют этот возможный будущий интерес к себе. Наверное, что-то угадывала и Наташа Тучкова.

Маленькая соседка теперь уехала. Вот и к лучшему. Он будет желать ей доброго издалека.

Вернется «генерал» Тучков весной следующего года. И снова для нее с Еленой деревня. В цветущие, желающие всего семнадцать лет… Тучков на месте здесь, а что тут их жизнь? «Придется ссориться с его эгоизмом», убеждать его перебираться в дальнейшем в город. Грустно как: не задеть ее жизни своей тенью…

Что он видит в ней? — спрашивал он себя. Юность (а в его годы, укалывал он себя, это самое крепкое вино) и неосознанную ее талантливость…

Этой осенью неожиданно напомнила ему о себе давняя знакомая Лизонька Сухово-Кобылина — нашествием в деревню Огарева по пути в свое имение в соседнем уезде. Нагрянула с бестолковой бедноватой вереницей возков, с детьми, гувернантками и компаньонками и осталась на месяцы, объявив по оперной хабанере: «Меня не любишь, но люблю…»

Лизонька Кобылина была: прежние влажные черные глаза, всегда беспомощные при виде Ника губы и тяжеловатая у нее нижняя часть лица… В замужестве она — баронесса Салиас де Турнемир, звучит громко, но муж, французский авантюрист, спустил в карты ее состояние, да к тому же груб, чуть ли не бил ее. Она с детьми оставила его. Не частая пока что судьба: свободная женщина, при том, однако, что надо содержать детей. От нужды она — писательница. Да от настоятельной потребности в заработке — «про демократический интерес»… В журналах кручинились, но печатали.

Она показала однажды что-то из недавнего ему как признанному литератору.

— Повести вполне пригодные, но… — отозвался Огарев.

Он томился и заезжал иногда отдохнуть душой в пустующую усадьбу Тучкова в Яхонтове.

Как-то он показал ей как близкому другу письмо к «генералу» в Италию.

— Да вы любите вашу малышку!.. Полно! Прочь! — взвизгнула она под конец чтения, став некрасивой.

Все же Лизонька неплохо знала человеческое сердце… «Слово было сказано». О том, чего он и сам еще не знал о себе. Она съехала с гувернантками.

…Дальше в восприятии Герцена одно накладывается на другое: бурные события в Риме… и Наташенька.

В канун нового, 1848 года в центре итальянской столицы появились пламенные и открытые воззвания: этой ночью — восстание против проавстрийского короля и иноземного порабощения, присоединяйтесь! Правительство не успело принять мер ввиду гипнотизирующей откровенности призыва, краткости срока и неясности, против кого их применять. Ночью началось и наутро развернулось. Поскольку назревало давно.

Толпа римских ремесленников оттеснила гвардейцев, и те перешли на их сторону. В городе начался сбор пожертвований, чтобы идти освобождать от австрийцев северные провинции. С такой величественной простотой могло начаться только в Италии, подумал Александр.

В полдень, возвращаясь с митинга домой, он увидел тесно прижатое к решетке сада, выходящей на главную улицу Корсо, пунцовое от неясного порыва лицо Наташи. Бросив картонки с покупками, она кинулась к демонстрантам. И — маленькая Тучкова впереди толпы с красным знаменем в руках!

В те дни даже четырехлетняя Тата возбужденно бегала вокруг стола в своем белом чепце на светлых кудряшках и повторяла слышанное повсюду: «Вива свобода и Италия!» Говорили все об одном… Но поступок Наташи… Тучков запер свою младшую и решил не выпускать ее из отеля. И все взрослые сошлись на том, что ее выходка — рискованная для дела, дает повод объяснить события вмешательством иностранцев. Но Натали не сводила за общим столом сияющих глаз с Наташеньки, называя ее «вещая девочка» и Консуэло — это из Жорж Занд.