Последний день Помпеи

И хотя картина названа Ивановым «Явление Мессии», но фигура Христа отодвинута вглубь, на дальний план.

Верно понял значение картины Александра Иванова И. Е. Репин. «Тут изображен угнетенный народ, жаждущий слова свободы, идущий дружной толпой за горячим проповедником», — писал Репин в 1872 году.

Жизненная правда, осуждение и разоблачение имущих классов, сочувствие и сострадание к угнетенному народу — таково содержание картины Иванова, и оно переросло религиозную форму.

И когда в Третьяковской галерее зрители стоят перед картиной Иванова, они видят не Христа, а народ, столь верно изображенный великим русским художником.

Фрагмент картины А. А. Иванова «Явление Христа народу» — центральная группа господина и раба.

Фрагмент картины А. А. Иванова «Явление Христа народу» — левый нижний угол картины.

ЗАХАРКА

Когда Алексей Гаврилович Венецианов овдовел, Саша, его старшая дочь, не отходила от него. И хотя горе легло на плечи пятнадцатилетней девочки непосильной ношей, любовь к отцу и тревога за него помогли ей перенести смерть матери.

А Венецианов блуждал по дому кое-как одетый, с остановившимся взглядом, никому не отвечал и вряд ли слышал, когда к нему обращались. И само собой получилось так, что слуги стали обращаться к старшей барышне как к хозяйке. Саша выслушивала их, отдавала распоряжения, вникала во все мелочи домашнего быта, а сама не спускала глаз с отца. Когда же приходилось отлучаться в девичью или кладовую, она оставляла отца на попечение младшей сестры Филисаты.

Наконец, оцепенение, сковывавшее Венецианова, стало понемногу проходить. Началось это с того дня, когда повариха Прасковья пришла советоваться с Сашей насчет завтрашнего обеда; Саша обстоятельно и толково распорядилась. Когда Прасковья ушла, Алексей Гаврилович вдруг заплакал и притянул Сашу к себе.

— Ох ты, моя хозяюшка!.. — всхлипывал он, гладя ее волосы дрожащей рукой. — Ой, как худо оставаться при дочерях одинокому отцу, да и дочерям без матери при отце худо!

После этого Венецианов начал постепенно входить в домашние дела. Только к ученикам все еще не заглядывал, и те сидели в своих комнатах притихшие, стараясь не попадаться на глаза учителю.

Наконец, настал день, когда Алексей Гаврилович впервые после смерти жены вышел из усадьбы и направился к реке, по привычке прихватив с собою альбом. Саша хотела было пойти за ним, но Венецианов приказал ей остаться дома.

Повелительный голос отца обрадовал Сашу: она снова почувствовала себя девчонкой, с которой сняли бремя ответственности. А главное — она поняла, что можно больше не бояться за отца.

Но ощущение свободы доставило ей радость лишь на несколько минут. Рассудив, что в доме теперь могут обойтись без нее и что отец вне опасности, Саша снова, с остротой первых минут ощутила свое сиротство. Она побежала в гостиную, где висел портрет матери, написанный отцом, упала перед ним на колени и зарыдала. Младшая сестра нашла ее на полу, совсем обессилевшую от слез. На крик Филисаты прибежали слуги и ученики…

А Венецианов в это время уединился на берегу неширокой, тихой Ворожбы. Сколько раз, бывало, сидела здесь рядом с ним Марфа Афанасьевна. Алексей Гаврилович с тоской вспоминал, как горячо делился он своими мечтами и замыслами в художестве с милой Марфинькой. Это было в ту пору, когда они только что поженились, приобрели имение у подпоручицы Шульгиной и приступили к постройке дома в Сафонкове, в Тверской губернии.

А какая радость была, когда дом был окончен! Алексей Гаврилович хорошо помнит тот июньский день, когда они впервые вышли на балкон и, облокотившись на перила, любовались ясным летним полднем, мечтая о долгих годах счастливой семейной жизни…

Недолго наслаждалась уютом родного гнезда его добрая, преданная жена. В такой же сияющий июньский день три месяца назад страшная болезнь — холера — вырвала из жизни верную подругу, мать его детей, отраду жизни.

Венецианов повалился на траву, зарылся в нее лицом и заплакал громко, по-детски всхлипывая.

Уже иссякли слезы, а он продолжает лежать в оцепенении, страшась поднять голову и взглянуть на божий мир — на пожелтевшие скошенные нивы, пологие холмы, узкую ленту реки.

Так проходит немало времени, и кажется ему, что все силы ушли вместе со слезами, и трудно, просто невозможно пошевелиться.

Но вдруг он слышит, кто-то окликает его:

— Барин!.. Батюшка Алексей Гаврилович!.. Никак худо вам? Может, пособить чем надоть?

И к его плечу прикасаются осторожные руки, а потом бережно приподымают его.

Венецианов открывает глаза и видит перед собой Захарку, сына Федула Степанова, взятого им в дворню в Сафонково из отдаленной деревни Сливнево. Он тогда сразу обратил внимание на этого паренька.

Алексей Гаврилович явственно представляет себе тот зимний день, когда, выйдя на прогулку, он заметил среди мужиков, собравшихся на работу в лес, Захарку.

Паренек был в большой шапке и рукавицах, с топором на плече. Венецианова умилил важный вид этого мужичка с ноготок. Из-под неуклюжей, отороченной мехом, то и дело наползавшей на лицо шапки пытливо глядели большие живые глаза. В них светились ум, твердость, доброта. Ясный взгляд озарял и делал привлекательным некрасивое лицо с широкими скулами, коротким носом и очень полными губами…

Алексей Гаврилович тогда подозвал Захарку, приказал ему идти за ним в дом и там, не медля, начал писать его.

Художник был счастлив, что в этом бедно одетом деревенском парнишке ему удалось увидеть и запечатлеть человеческое достоинство, ум и одаренность русского крестьянина.

Венецианову так полюбился Захарка, что вскоре он написал новую картину «Жнецы», на которой изобразил Захарку и его мать Анну Ивановну. На картине Захарка с детской доверчивостью обнимает мать, у которой на руке сидят два мотылька.

Живописуя умную, физически и нравственно здоровую деревенскую труженицу и ее сына, одетых в бедные одежды, Венецианов радовался и скорбел. Радовался тому, что понимал тонкие душевные движения, присущие крестьянам, у которых под грубой одеждой скрываются сердца, способные глубоко чувствовать, радоваться и страдать. Скорбел же потому, что хорошо знал — в этих чувствах отказывали крестьянам их господа, приравнивая крепостных к скотам. Лишь некоторые просвещенные дворяне склонны были признать в крестьянине человека.

Венецианову вспомнилось, как умилялся собственной добротой и душевной щедростью Николай Михайлович Карамзин, когда возгласил:

«И крестьянки чувствовать умеют»…

— Эх, сударь мой, вгляделись бы вы зорче в сердца и души малых сих, — уже зло думал Венецианов, мысленно споря с чувствительным историографом и ему подобными, кто по-барски снисходил к закрепощенному народу.

Этот безмолвный внутренний спор воодушевлял художника, и он с удесятеренной силой подчеркивал в своих произведениях душевное богатство и физическое здоровье простых русских людей.

И снова, в который раз, старый художник радовался тому, что еще в юности заронил в его душу доброе зерно автор «Путешествия из Петербурга в Москву» Александр Николаевич Радищев. Глядя на облик матери Захарки, на ее утомленное тяжелой крестьянской работой, но полное привлекательности и величавости лицо, Венецианов вспоминал слова Радищева о красоте русских крестьянок: «…приятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости». Радищев не снисходил до крестьянок, а противопоставлял их столичным щеголихам, сравнивая не только их душевные качества, но даже внешние «приятности»: «Приезжайте сюда, любезные наши барыньки московские и петербургские, посмотрите на их зубы, учитесь у них, как их содержать в чистоте».