Последние хозяева кремля. «За кремлевскими кулисами»

— Я никогда не соглашусь с этим... Я говорю вам честно и открыто. Это моя твердая позиция, — заявил он под аплодисменты зала.

Это было не только выражением позиции, но и признанием реальности. Выращенных советской властью, отдавших ей годы жизни бюрократов выбросить просто так за борт было нельзя, да и некуда. Они сами, создав единственного в стране работодателя в лице государства, лишили себя альтернативы. Не было в стране развитого частного сектора, способного абсорбировать ставших ненужными чиновников, как это, к примеру, происходит в Америке, где оставившие государственную службу находят места в частных корпорациях. Впрочем, применимость взращенных советской властью бюрократов где-либо за пределами советского партийно-государственного аппарата — сомнительна. Как заметит главный редактор „Огонька” В. Коротич, „пятьсот таких бюрократов способны в считанные часы развалить даже такую экономику, как американская”. В окружении генсека родился иной план. Попробовать через выборы в Советы, используя тактику Мао, направляя контролируемый гнев на неугодных бюрократов и создавая видимость некоторой демократичности, удалить их.

В какой-то степени этот маневр удался. Ряд крупных руководителей был изгнан со своих постов, а^на Западе многие газеты назвали выборы рассветом новой эры. „Нью-Йорк тайме” оповещала, что „Россия достигла совершеннолетия”, что „народу было позволено испытать всю прелесть и все трудности настоящих выборов”.

Но написано это было не о выборах на Съезд народных депутатов, а о выборах в сталинские времена, когда тоже писали о том, что, дескать, Сталин намерен осуществить подлинную демократию, но ему в этом мешают консерваторы, которых он стремится устранить, и когда ему это удастся, тогда все будет хорошо.

Хотя вскоре после конференции занявший пост заместителя председателя Совета Министров академик Абалкин поведал делегатам, что „радикального перелома в экономике не произошло и из состояния застоя она не вышла”, экономическим вопросам на конференции было уделено всего 45 минут. Главное внимание сосредоточили на политических проблемах. Наконец-то было признано, что никаких реальных изменений в экономике не произойдет, если не будут проведены политические реформы. Когда провозглашалась программа перестройки, об этом речи не было. Предполагалось ограничиться лишь экономическими преобразованиями. Но сама динамика жизни потребовала иного подхода. Уйти от вопроса о политических реформах было нельзя. Не могла избежать их и партия, если она намерена была продолжать свою политическую жизнь. Следовало провести ее демократизацию, влекущую за собой свободу дискуссий, подлинно свободные выборы во все партийные органы и отделение партийных функций от государственных.

Одновременно должна была осуществиться и демократизация общества, в ходе которой вырабатывался бы механизм привлечения граждан к реальному участию в делах страны, происходило бы развитие свободы слова, закладывались бы основы для создания правового государства.

И хотя выступления делегатов были, как отметил Горбачев, „триумфом гласности”, никто из делегатов критиковать его не решился, а ведь им были допущены серьезные ошибки, что он сам всего через год признает, выступая по телевидению после забастовки шахтеров. Но и „триумф гласности” был неполным. Мало кто знал, что, по сути дела, происходило две конференции. Одна — открытая, и ее показывали по телевидению. Другая — заседавшая в обстановке почти полной секретности. То, что говорилось на открытых заседаниях, на решения партконференции большого влияния не оказывало. Решающее слово принадлежало 500 делегатам, отобранным в заседавшие ранним утром и поздним вечером комиссии, которым поручена была выработка резолюций конференции. И это были все те же партократы. О том, как было избрано большинство из них, могла бы рассказать петиция жителей Магадана, доставленная для передачи делегатам в столицу Арнольдом Еременко. Но принять петицию они отказались. А в ней содержался протест жителей города против нечестных выборов, в результате чего все места на конференции были захвачены местными партократами.

Когда, начавшись 28 июня, через четыре дня конференция закончилась, выяснилось, что принятые этими самыми партократами семь резолюций не давали Горбачеву всего того, на что он рассчитывал, созывая конференцию. Удалить из ЦК своих противников и пополнить его своими сторонниками ему не удалось.

Нерешенным остался и ключевой вопрос, от которого зависел успех реформ: о роли в советском обществе партии. Поскольку идеологическим обоснованием ее „руководящей роли” являлся марксизм-ленинизм, то для уменьшения значения партии в жизни страны необходимо было или пересмотреть идеологию, или же, изменив идеологию, изменить и положение партии. Ни того ни другого на конференции не произошло. Делить власть партия по-прежнему ни с кем не собиралась. Идея многопартийности отвергалась и генсеком, и делегатами конференции как чужеродная и абсолютно не отвечающая интересам страны.

Но если большинство населения страны, возможно, и в самом деле не готово было к принятию идеи многопартийности, то гласность уже тем, что она раскрывала кровавое прошлое страны, которое неразрывно было связано с деятельностью партии, выносила на суд и роль партии и вольно или невольно ставила под вопрос ее притязания на монополию власти. То, о чем говорилось на конференции, тоже не способствовало укреплению ее престижа. Хотя пропагандистская машина и запустила новый лозунг, предлагая теперь вместо „Партия — вдохновитель и организатор всех наших побед”, иной вариант: „Партия — вдохновитель и организатор перестройки”, люди были уже не те. Гласность уже успела сделать свое дело. В обществе крепло убеждение, что партия идет на уступки вынужденно, что даже на демократизацию собственных рядов она не решается, о чем свидетельствовал ход выборов на конференцию, когда всячески ставились препятствия неугодным руководству делегатам.

В своей книге „Эволюция коммунизма” американский историк

А. Вестоби пишет, что суть политических реформ Горбачева в том, чтобы ввести подлинную соревновательность мнений и поощрить выражение многих точек зрения внутри партии, предотвращая в то же время образование сил „во вне”, способных конкурировать с партией. Согласиться можно только со второй частью этого вывода. Резолюция X съезда партии о запрете фракций отменена не была.

Но все же лед сдвинулся. Произошло ли это неожиданно или было действительным отражением убеждений Горбачева, но разгоревшиеся на конференции дебаты — это несомненно его заслуга. Он чувствовал себя уверенно, полностью войдя в роль главного действующего лица, отдаваясь ей с таким же видимым удовольствием, с каким, по воспоминаниям подруги его школьных лет, а ныне институтского профессора Юлии Карагодиной, отдавался исполнению ролей торгового гостя из посада Берендеева Мизгиря в весенней сказке Островского „Снегурочке” или князя Звездича в лермонтовском „Маскараде”. Говорят, что он серьезно подумывал о том, чтобы поступить в театральный институт. Тогда, выбираясь из угрюмой мазанки, в которой его семья ютилась в первые послевоенные годы, на светлую сцену, он переносился в выдуманный мир сказок, сверкающих эполетов и нарядных бальных платьев, мир, который его приучали ненавидеть, но который он любил, потому что он хоть на какое-то время позволял забыть об угрюмой серости окружающей жизни. „Молодой человек приятной наружности”, — как о нем говорили в то время, всегда старался быть на виду, и уже тогда выделялся своим стремлением руководить. Одноклассники, как вспоминает один из них, „слушали его и следовали за ним”. Живущим в Советском Союзе и приученным к различного калибра культам личности свойственно и без каких-либо указаний сверху, так сказать, по привычке и на всякий случай, наделять нынешнего руководителя всеми имеющимися в наличии положительными чертами, перенося в прошлое то, что они о нем знают сегодня. Поэтому к тому, что рассказывают сейчас о Горбачеве знавшие его в юности, надо подходить острожно. Но достигнутое им положение подтверждает, что амбициозность, уверенность в собственной правоте, жажда руководить — были свойственны ему уже в юности. Спустя десятилетия он мог с удовлетворением вспомнить о брошенной ему, тогда игравшему роль Звездича, реплике Арбенина: „Смотрел с волнением немым, как колесо вертелось счастья: Один был вознесен, другой раздавлен им!”