На пороге трона

Государыня вздрогнула, боязливое беспокойство, по-видимому, на минуту подавило в ней гнев.

   — Что ты говоришь... какая дерзость! — воскликнула она.

   — Я говорю то, к чему обязывает меня моё собственное достоинство, — возразила великая княгиня, — и что я должна была высказать уже давно, несмотря ни на что и не ожидая, пока переполнится мера оскорблений, сыплющихся здесь на меня.

   — На какие оскорбления жалуешься ты? — спросила Елизавета Петровна, вовсе не замечая того, что великой княгине, благодаря её твёрдой решительности, уже удалось поменяться ролями, так как она, не ожидая того, в чём могла бы упрекнуть её императрица, сама выступила обвинительницей.

   — Ваше императорское величество, — с всё возрастающей горячностью ответила Екатерина Алексеевна, — в присутствии всего двора вы так ясно обнаружили свою немилость ко мне, что я не могу ожидать от ваших слуг того почтительнейшего уважения, которое они обязаны выказывать мне как супруге племянника своей императрицы и как первой после вашего императорского величества даме в империи; мало того, и сам великий князь обошёлся со мной с таким грубым неуважением, которое он не смел бы позволить себе по отношению к своей супруге даже в том случае, если бы она происходила из среды его подданных, и которого никогда не перенесёт принцесса немецкой крови... Поэтому я ещё раз прошу вас, ваше императорское величество, приказать переправить меня через границу, и если моя просьба будет отклонена, то я сама совершу этот путь хотя бы пешком и Господь Бог дарует мне силы уйти за границу той страны, в которой грубо нарушают уважение к женщине и великой княгине.

   — И ты жалуешься на великого князя? — мрачно сдвигая брови, произнесла Елизавета Петровна. — Разве ты, со своей стороны, не дала ему оснований жаловаться на тебя? Ты находишься в таких отношениях с графом Понятовским, — продолжала она, стремительно хватаясь за эту возможность снова вернуть себе положение обвинительницы и судьи, — которые одинаково оскорбляют как долг жены, так и российской великой княгини. С помощью изменника Бестужева, — продолжала она, повелительным жестом обрывая возражения великой княгини, — тебе удалось избегнуть непосредственных доказательств своего проступка, но не думай, что меня можно обмануть!.. Что ты можешь возразим, на это? Что можешь сказать в своё оправдание?

   — Ничего, наше императорское величество, — ответила Екатерина Алексеевна. — Как великая княгиня я исполнила свой долг: я подарила своему супругу и Российской империи наследника, которого вы, ваше императорское величество, отняли от меня и видеть которого, согласно полученному мною разрешению, я могу лишь в редких случаях; этим, повторяю, я исполнила свой долг великой княгини... Чего вы желаете ещё от меня? Вы не позволили мне быть матерью будущего императора; но в этом я не ответственна. Вот ответ, который я могу дать императрице. Но если вы намерены разрешить мне говорить с вами как с женщиной, то я спрашиваю вас, считаете ли вы возможным быть супругою великого князя, считаете ли возможным карать то, что юное и тёплое сердце под грубым гнетом унижения и презрения могло позабыть об этом?

Императрица молча смотрела пред собою; по-видимому, она затруднялась ответом. Она снова сделала попытку побороть своё смущение.

   — А если я прикажу предать тебя суду? — угрожающе воскликнула она.

   — Это во власти вашего императорского величества, — возразила Екатерина Алексеевна, — и я не сомневаюсь, — иронически добавила она, — что вы найдёте и судей, которые осудят меня, хотя, в сущности, я и не даю никому из ваших подданных подобного права. Сделайте это! — продолжала она. — Этим вы, по крайней мере, обрадуете великого князя; ведь он вполне не чувствителен к тому, что русский двор сделается предметом скандала перед всей Европой, и не питает никакого более страстного желания, как то, чтобы устранить для великого князя Павла возможность престолонаследия. Сделайте это и предоставьте великому князю свободное право предложить свою руку графине Воронцовой и возвести когда-нибудь на престол вашего императорского величества отпрыск её крови; но разве этим путём вы достигнете чего-либо большего, чем освобождения меня из-под ига моего невыносимого положения и изгнания меня из России? Исполнив же мою настоятельную просьбу, вы достигнете этого более быстрым путём и притом не доставите весьма желанного скандального спектакля всем европейским дворам, которые так охотно готовы смотреть на Россию, как на страну варваров.

Елизавета Петровна с испуганным видом, дрожа, поднялась.

   — Лишить великого князя Павла престолонаследия? — спросила она. — Что должно обозначать это, по твоему мнению?

   — Но ведь если вы, ваше императорское величество, дозволите исполнителям вашей воли осудить меня за нарушение долга и супружеской верности, — сказала Екатерина Алексеевна, — то неужели вы можете сомневаться в том, что великий князь отвергнет своего сына? Правда, пока скипетр в ваших руках, вы удержите несчастного ребёнка на ступенях трона, но будьте уверены, что великий князь в течение первого же часа с того момента, как станет императором, уготовит бедному Павлу, которого я люблю, хотя и не знаю совсем, — участь несчастного Иоанна Антоновича.

Государыня смертельно побледнела под слоем румян при упоминании о несчастном Иоанне Антоновиче, с несовершеннолетней головы которого упала та самая корона, которая была на Елизавете Петровне, и о котором никто в России не осмеливался громко говорить; в её глазах запылала страшная угроза.

Но великая княгиня ответила на её взгляд столь же угрожающим взором.

   — Мне нечего более сказать, — холодно произнесла она, — и, как только вы, ваше императорское величество, откажете мне в моей просьбе, я отдамся в руки стражи у ваших дверей в качестве пленницы. Вы во власти заключить меня в свою темницу и умертвить меня, но никогда не заставите меня согнуться перед вами.

Она повернулась и сделала несколько шагов по направлению к двери.

Елизавета Петровна поспешила за ней и схватила её руку.

   — Стой, ты безумствуешь! На что ты жалуешься? — воскликнула она. — Ты упоминаешь о графине Елизавете Воронцовой. Что с ней такое? Ты не желаешь предоставить великому князю свободу, в то время как сама претендуешь на неё!

   — Я предоставляю ему полную свободу, — возразила Екатерина Алексеевна тоном невыразимого презрения, — но лишь не то, чтобы он перед лицом всего двора топтал ногами моё звание и достоинство. Ведь он сегодня сказал Елизавете Воронцовой, что вскоре она выступит перед двором по правую руку его. Все видели то, что он возложил на её плечи царский мех — горностай, который я сняла с себя, и она носила бы его на себе даже и в присутствии вашего императорского величества, если бы граф Кирилл Григорьевич Разумовский не сорвал его с неё.

   — Не может быть! — воскликнула Елизавет Петровна, скрестив на груди руки и шагая из угла в угол по комнате. Спустя некоторое время она остановилась перед своим столом и решилась предпринять последнюю борьбу. — А что ты ответишь на обвинение в том, что воспользовалась моею болезнью для того, чтобы противодействовать моей воле и подстрекать моих слуг к неповиновению? — спросила она. — Разве не ты заставила великого князя, несамостоятельность и слабохарактерность которого отлично известны тебе, послать несчастному фельдмаршалу Апраксину приказ о возвращении? Разве не ты протянула руки к императорской власти, к императорской короне?

Екатерина Алексеевна на мгновение содрогнулась, но затем твёрдым, не колеблющимся голосом возразила:

   — Письма фельдмаршала Апраксина лежат перед вами, я жду доказательств столь тяжкого обвинения.

Государыня торопливо стала перебирать лежавшие пред ней бумаги; наконец она, по-видимому, нашла то, чего искала.

   — Вот, — воскликнула она, — это — твой почерк или нет? Ты переписывалась с моим генералом.

   — А почему бы мне и не делать было этого? — возразила Екатерина Алексеевна. — Апраксин был моим другом, и я хотела уберечь его от лживых советов, которые, быть может, могли быть даны ему.