Кирилл и Мефодий

Слухи о Расате-Владимире и овечском таркане быстро распространялись и очень огорчали Бориса-Михаила. Слухи были неопределенные, и потому князь не спешил принимать меры, но когда их подтвердили «Доксовы дети», князь велел кавхану немедленно скакать в Овеч. Кто-то, похоже, упредил таркана, так как Петр застал крепость в полном порядке. Ему сказали, что внизу есть какие-то женщины, и кавхан распорядился, чтобы их привели, но они оказались молодыми жницами, идущими в Загорие в сопровождении старого годулара на тощем осле. Девушки, впервые отправившееся на заработки, сгрудились за спиной старика и с безграничным любопытством глазели на кавхана и его людей.

Петр отпустил их, а сам, поговорив с тарканом об урожае и новых рабах, тронул коня и поехал вниз. Свита последовала за ним. Кавхан ехал и думал об увиденном и неувиденном. Увидел он неприступную, в хорошем состоянии крепость, но уносил с собой ощущение, что его обманули, что таркан вовсе не испытывает уважения к послам князя, а увиливает, как уж.

И теперь, слушая шум бури, кавхан старался проникнуть в мысли таркана. По всему было видно, что этот человек не желает им добра. Во время прошлого бунта он принял у себя часть войск Ирдиша-Илии, которые были выделены в резерв, и благодаря этому вошел в доверие к Борису-Михаилу. Но тогда и не могло быть иначе. Таркан очень хитер, он понимал, что бунт будет подавлен, так как у князя большое войско... У кавхана Петра было тонкое чутье на такие вещи. Он встречался в Риме с папой, сталкивался в Константинополе с византийским лукавством, встречал и провожал немецких послов, которые перед своим прибытием распускали слух о своей непобедимости в дипломатической игре, а теперь вот таркан, укрепившись на высокой скале, пытается перехитрить его. Кавхан уехал из Овечской крепости, прикинувшись довольным тем, что видел и слышал, но он заметил и хорошо запомнил лукавое подмигивание таркана своим людям, торжествующую усмешку, спрятанную под нависшими усами, и непочтительность, прикрываемую патиной фальшивой любезности. Этого ему было достаточно, чтобы понять, кто стоял против него — друг или затаившийся враг князя.

Мелкая морось посыпалась на камни, а вслед за нею, тяжелые, как расплавленный свинец, стали бить крупные капли дождя, раздался страшный удар грома, и по небу покатился грохот, будто застучали колеса на спуске.

И вдруг все прошло: облака, серебристое сияние, ветерок и такая напряженная тишина, что кавхан сам себе не поверил. Он отстранился от утеса и поднял голову. Рассеянное воинство облаков панически бежало, лишь одна черная тучка, как отставшая овца, старалась догнать громадное стадо. И кто знает почему, но кавхану показалось, что она оглядывается и — ха-ха! — сейчас заплачет. И она заплакала. Слезы заструились синеватыми прядями, повисшими между небом и землей. Солнце весело взглянуло на эти слезы, и засняла чудная радуга.

— Божьи дела! — вздохнул кавхан и по привычке перекрестился. Эта привычка осталась со времен поездок в Рим и Константинополь, где он крестился направо и налево, чтобы угодить слугам божьим... Опершись ногой о камень, Петр ловко вскочил в седло. Гнедой конь цокнул копытом по мокрой дороге и уверенно пошел вперед. Поле сейчас пахло свежестью, мокрой пылью и мокрой соломой. Сквозь густую листву деревьев доносились птичьи голоса, где-то в ущелье кукушка упорно отсчитывала годы. Кавхан остановил коня и похлопал себя по груди и карманам — чтоб не ослабевало здоровье и не уменьшалось богатство. То же самое сделали и его спутники. Старые приметы сохранялись, и, наверное, они никогда не исчезнут, несмотря на новую веру, новых богов: Отец, Сын и Святой дух... Кавхан Петр не утруждал себя копанием в церковных догмах. Основы новой религии он знал, остальное — для попов и епископов. Кавхана интересуют государственные дела. Большой бедой для Болгарии будет, если оружие окажется не в порядке, если воины утратят боевой дух, если опять наберут силу семейные кланы в ущерб остальным людям. Ныне, когда болгары и славяне равны, всякая несправедливость сразу станет оружием против единства страны. И все же старые роды не могут отказаться от вековых традиций, они продолжают поддерживать и выгораживать своих. Только женитьбы разрывали эти крепкие связи — сыновья отчуждались от отцов, создавались новые порядки, и лишь самые древние поселения времен Аспаруха все еще не воспринимали нового. Веру они признали, в церковь ходили, но никто не мог проникнуть в их семейный круг. Многое приходило извне в эти поселения, но ничто не выпускалось оттуда. Люди в шутку называли их «капанцами»: подобно большим волчьим капканам, сжали они свои железные зубы и не расставались ни с чем старым, придерживались дедовских порядков. Лишь в этих поселениях сыновья не женились на славянках. Все браки заключались внутри рода. Если капанская девушка «выскакивала» за чужака — парня из другого села, даже не за славянина, — смерть неизменно приходила к молодоженам самыми различными таинственными путями. Капанцы жили замкнуто, за высокими плетнями, и огненные стрелы женихов все еще продолжали взлетать над высоким терновником, извещая об их любовных волнениях.

Кавхан не знал, что можно сделать, чтобы перебороть этих капанцев. Расселить? Назначить у них старостами славян? Но в общем-то они не создавали хлопот. У них были попы, которые всюду нахваливали их примерную набожность. И все-таки капанцы были искрой, которая тлела под грудой пепла, придет день — из нее может возгореться пожар. Кавхана и злило, и восхищало их упорство. Сам болгарин, он не мог отбросить все болгарское. Кровь влекла его к своим, но если он хочет быть справедливым ко всему населению страны, надо приглушать голос крови. Справедливость и пристрастие несовместимы... Иногда, вернувшись из далекой поездки, он ловил себя на мысли, которая заставляла его оглянуться вокруг. Ну ладно, государства воюют друг с другом, потому что люди принадлежат к разным народам, но почему церкви, поклоняющиеся одному богу, не могут поделить божье стадо и непрестанно борются между собой? Может, и тут все дело во власти: кому владеть душами людскими? Государственная власть чем-то похожа на яблоко: если не будет червей, которые ее подтачивают и подгрызают, она потеряет смысл и люди поймут, что можно жить и без нее... К сожалению, черви все еще есть, и власть укрепляет себя, непрестанно напоминает людям, что существует ради их блага. Такова государственная власть, но церковная? Зачем двум божьим служителям, римскому папе и константинопольскому патриарху, воевать меж собой? Разве человек на том свете предстанет не перед одним судией? Какой же смысл тогда разрываться между одним и другим наместником бога на земле? Однако это все, такое огромное, не для его ума. Пусть этим занимаются в Риме и Константинополе. Его работа — рядом с князем, и никому не удастся вклиниться между ними и подорвать их доверие друг к другу...

Солнце достигло зенита и палило немилосердно. Только что прошел дождь, и едва заметная дымка струилась над стерней. Приятно, усыпляюще пахло мокрой соломой. Через поле, задрав хвост, бежала корова, преследуемая слепнями, а следом, размахивая палкой, мчался во весь дух босой пастушок. И кавхану вспомнилось детство... Отец, Иоанн Иртхитуин, не баловал их. С малых лет учил трудиться. Сколько отметин от острой стерни у него на ногах! Кавхан невольно потрогал шрам на голове от первой поездки верхом. Отец посадил его на коня — и держись как хочешь. И он долго держался, пока на пути не попалась речушка — та, за болотом. Конь поскользнулся, и Петр перелетел через него. Отец нашел его окровавленного, с раной на голове. Лечили по старому обычаю, завернув в бараньи шкуры, и сразу после выздоровления снова посадили на коня. Он должен был раз и навсегда преодолеть страх и запомнить, что половина его жизни пройдет верхом на коне. Слава богу, родители все делали правильно. Кавхан Петр благодарен им. На коне он чувствует себя как в широком и удобном кресле. Во время ханских праздников все выходят полюбоваться его ловкой джигитовкой. На скаку он поднимает с земли шапку зубами, свесившись, стреляет из лука между ногами коня и попадает в движущуюся цель. Хорошо закалил его отец, но одного не может Петр понять — отношения отца к Сондоке. Брат не желал привязываться ни к земле, ни к коням, и отец не настаивал, позволил ему расти, как он хочет. Брат так и рос. Ему нравились веселые песни, приятные беседы за столом. В отличие от Сондоке сыновья его выросли трудолюбивыми и упорными. Все унаследовали добродетели рода, даже дети от второго брака, со славянкой, и те ничем, кроме светлых полос, не отличались от остальных. Дочь Сондоке, Богомила, свела с ума всех молодых мужчин в Плиске, и хорошо, что по княжеской воле ее выдали за сына Строймира, Иначе не обошлось бы без большой крови. У нее была пепельно-русая коса до пят и ясные синие очи на смуглом лице. Как две звезды, сияли они под черными ресницами и кружили головы молодым людям. Каждое хоро заканчивалось ссорой — кому танцевать с ней. Кавхан немножко боялся за сына Строймира, многие были без ума от нее, и это не сулило ему ничего хорошего. А так парень был добрым и спокойным, как отец. Но столько доброты не полагается мужчине, потому что некоторые приравнивают ее к глупости. Даже князь, когда однажды речь зашла о Клонимире, сказал: