Державный

Нил немного помолчал, затем продолжил:

— Другой зверь — василиск. Он в плоть твою, Дмитрий Иванович, каждый день вползает и жжёт её нестерпимо. Но ты не борешься с ним, а напротив — питаешь его и играешься с ним, даже любишь его, хоть он тебя и мучает. Понимаешь, о ком я твержу? Сей василиск особливо по ночам приходит и петушиного крика боится, утром прочь торопится. Хотя часто и днём тебя навещает.

Дмитрий вдруг понял, о чём толкует Нил, и залился густой горячей краской. Потрогал пальцами прыщи.

— Вот-вот, — сказал Нил. — Укусы василисковы. Аты не пускай василиска в душу свою, Митя. Гони его молитвой. Молитвой же и детёнышей его сокруши в яйцах, а не высиживай их, аки наседка.

— Добро рассуждать тебе, старче Ниле, — сказала Елена Стефановна. — Юноша в самой поре, когда женятся. Он же томится без жены, без невесты.

— А я прожил жизнь — знал жену? — улыбнулся Нил. — Вот до каких преклонных лет дотёк. И ничего. И меня в своё время василиск одолевал, да я не поддался, молитвой забил его до смерти. Молитвами да размышлениями над чтением житий да книг святых отцов. И коли сама судьба принуждает Дмитрия к смирению, стало быть, надобно готовиться ему к монашескому подвигу. И радоваться нужно — Бог избавляет от тяжкой государственной ноши. Тут и льва следует попрать.

— А лев?.. — спросила Елена Стефановна.

— Власть? — спросил Дмитрий Иванович.

— Догадался, — кивнул Нил Сорский. — Лев — властолюбие. Он тебя мучает не меньше василиска и аспида. Хочется тебе управлять державой великой. Только не знаешь ты, сколько горьких трудов стоит такое управление. Деда твоего в шестьдесят с небольшим лет уже вон как скрючило от забот державных. Прадед и того раньше в мир иной ушёл. Другой дед, молдаванин Стефаний, всю жизнь, страдая и задыхаясь от тяжести государственного долга, воевал за сохранение самодержавное™ молдавской, а в итоге что? Умирая, признал своё поражение и заповедал Молдавии быть под десницей агарян. Спросили бы его перед смертью: «Хочешь жизнь заново прожить, и не государем, а простым смертным?» С радостью бы согласился. Монахом? И монахом бы с радостью. Ты, Митя, по ночам не с василиском, а мысленно с дедами своими общайся. И увидишь, какое счастье тебе открывается, что не быть тебе государем.

— Не быть? — уныло переспросил Дмитрий.

— Не быть, не быть! — улыбнулся старец примирительно. — Возлюби Василия, пожалей ради его тяжёлой участи и просись в монахи. Да куда-нибудь подальше, в отдалённый монастырь. Хоть и в Соловки. Чем от суеты дальше, тем к Богу ближе. А подле Бога знаешь как легко живётся и дышится!

— Правда ли, что дьяка Фёдора не казнили, а на Соловки увезли? — спросила ни к селу ни к городу Елена Стефановна.

— Точно не знаю, — отозвался Нил. — Знаю только, что он всё ещё жив, но дни его сочтены.

— Жив?! — воскликнул Дмитрий Иванович.

— Да, Курицын жив, — покивал головой старец. — Виделось мне. И он-то есть четвёртый зверь — змий ветхозаветный. Помните ли предание о том, как в пустыне змеи уязвляли народ Израилев? И тогда Моисей велел изготовить медное изваяние змия и распять его на высоком шесте. И если кто укушенный взирал на медного змия, избавлялся тотчас от вреда и яда. Иные толкуют сие как прообраз распятия Господа нашего, Иисуса Христа… Оно и верно — смотришь на Христа распятого, и все укусы и язвы, нанесённые тебе дьяволом, исцеляются. Однако иные иначе толковали. Тот же Курицын. Поди, знаете его толкованье?

— О змие? Я не знаю, — сказала Елена Стефановна.

— И я, — сказал Дмитрий Иванович.

— Он и все еретики его говорили, что незачем поклоняться Христову распятию, коли в Ветхом Завете есть уже сильный знак распятого медного змия. Ему и надо воздавать почести. Изображали медного змия в виде латынской буквы, подобной нашему «зело» [192]. И этим «зело» обвит крест. Однако в латынском языке сия буква начинает собой имя сатаны льстивого, и значит, изображали они кощунственную пляску врага рода человеческого на священном для христиан знаке.

— Прости, Господи! — перекрестилась Елена Стефановна.

— Али вы не слыхивали про то, когда многая многих еретиков при своём дворе привечали? — спросил старец.

— Каб знать… — ответила Елена горестно. — Через нашу доброту и пострадали.

— Только ли через доброту? — снова пытливо спросил Сорский авва. — Разве не было уступок мнениям пагубным? Разве не кружилась ты, Елено, с совратителями-учителями жидовскими? Не видела, как они над крестом да иконами глумятся?

— Видела, — тихо признала вдова покойного Ивана Младого. — Только не замечала. И в голову не приходило, что в столице Православного мира, первопрестольном граде Москве, могут твориться беззакония. Думала, так и надо.

— Значит, всё же не за доброту посадили вас под приставы, — сказал Нил. — За душевную слепоту, за нерадение в вере, за потакание мнениям. Прав Иосиф Волоцкий — вся скверна из этих мнений проистекает. Когда веру начинают подменять мнениями — тут неусыпно стой на страже Православия чистого.

— Ты, старче, говоришь, при смерти дьяк Фёдор? — спросила Елена Стефановна.

— Сочтены дни его, — подтвердил старец. — Но только вам следует долго из себя выжигать сего змия. Сам помрёт, а в душах ваших долго будет сидеть. Слышал я, Дракула, про коего Курицын книгу сочинил, благодаря Фёдору новую жизнь обрёл. Выходит из своей могилы и у людей кровь высасывает незаметно. Живёт-живёт человек, да вдруг и станет чахнуть, покуда совсем не иссякнет и не помрёт. Никто не знает, отчего это, а виной всему — кровопивец Дракула.

— А мой отец говорил, что Влад славный и храбрый воин был и что злые завистники прозвали его Дракулой, — сказала Елена Стефановна. — А отец лично знал Влада, воеводу мунтьянского. Вместе с ним много раз в побоищах бился противу турок. И Цепешем Влада прозвали за то, что он лихо копьём своим прокалывал врагов в бою, а вовсе не оттого, что на кол любил сажать.

— Я не о Владе Дракуле даже речь веду, — махнул рукой старец Нил. — Я больше о Фёдоре Курицыне. Это он во многих сердцах вселился и жить будет долго после смерти своей в сердцах русских, которые в вере не тверды. Как пошатнулось сердце православное, так и вселился в нём сердцепивец Курицын со своими отравленными мнениями. Со своей ядовитой свободой, уводящей от Бога Живого. Иосиф Волоцкий думает, что достаточно еретиков сжечь, и они исчезнут. Нет, Осифе, многим и многим поколениям людей русских придётся выжигать поганую ересь. Да только не в деревянных клетях, а в сердцах своих. Если сможет русский народ из сердец ересь безбожного Курицына выжечь — спасётся, а если приютит в сердцах мнение — погибнет.

Дмитрий Иванович во все глаза теперь смотрел на возбуждённое и страдальческое лицо старца Нила и не понимал, с ним ли тот разговаривает, с Иосифом ли Волоцким или со всем народом русским. В душе Дмитрия уже шевелилось страстное желание понять то, о чём столь пылко вещает Сорский авва. И так часто твердит о сердцах, что у Дмитрия самого неуютно в сердце сделалось, будто там и впрямь жил кто-то гадкий, превращающий жильё своё в смрадное логово. Дмитрий невольно схватился за грудь — так тесно там стало.

— Что, Дмитрий Иваныч, запало в тебя слово моё? — вдруг спросил старец.

— Не знаю… — растерянно пожал плечами Дмитрий Внук.

— А что за душу держишься? — улыбнулся Нил. — Трепещешь всё же о спасении душеньки? Трепещи, светлый княже! Глядишь, и спасёшь её. А когда свою душу спасать станешь, то и другим помогать легче будет. Молись, Митя, в Христа твёрдо веруй, о людях только хорошее думай, и прежде всего — о ненавидимых тобою и ненавидящих тебя. Начни с Василия. Злобу с него перенеси на василиска и льва. И змея сторожи, чтобы не прокрался в сердце твоё. А если уже прокрался — выжигай его оттуда молитвой.

Старец Нил начал прощаться, и Дмитрий Иванович даже как-то не упомнил, когда тот покинул великокняжескую темницу, ибо его стало клонить ко сну. Вскоре он перебрался в свою клеть, лёг там на кровать и быстро уснул. Ему приснился странный сон: многое множество людей, привязанных верёвками, тянут-потянут, тужась изо всех сил сдвинуть с места огромный храм. Он стоит твёрдо — закаменелый, жуткий. Вроде бы и христианский храм, а вроде бы и нет. Креста на верхушке не видно, а над входом не то крест, не то загогулина какая-то. Дмитрий ходит среди людей, напрягающих верёвки, пытается подбодрить и как-то не сразу, постепенно, из разговоров с ужасом узнает, что сие храмовое сооружение есть не что иное, как его собственная душа. И тут его охватывает двойственное стремление помешать тому, чтобы душу стронули с места, и в то же время помочь двигателям души в их упорном толкании. Что-то трещит, у многих лопаются и рвутся верёвки, напряжение всё сильнее и сильнее. Вот-вот сдвинется! И, гляньте-ка! страх какой! движется, наклоняется… упадёт?! не то стронулась, не то падает… Но Дмитрий уже не видит храма, а плывёт в лодке по Москве-реке мимо полуденных стен Кремля, озарённых ярким солнечным светом, и так хорошо ему в виду любимого града, словно и не было никогда в жизни долгих и мучительных дней несвободы за приставами.