Атосса. Император

Бальбилла первая заметила пожар, и даже в самом его начале, когда после прилежной ночной работы, перед тем как лечь в постель, посмотрела на море. Она тотчас же поспешила вон из дома, крикнула: «Пожар!» — и принялась искать кого-нибудь из слуг, чтобы велеть разбудить Сабину.

Вся Лохиада сияла пурпурным и золотым пламенем. Она составляла ядро широко раскинувшегося нежно-розового сияния, яркость и объем которого то уменьшались, то увеличивались.

Вер нашел поэтессу у двери, которая вела из сада в покой императрицы. На этот раз он не обратился к ней с обычным приветствием, а только торопливо спросил:

— Уведомлена ли Сабина?..

— Кажется, еще нет.

— Так вели разбудить ее. Поклонись ей от меня. Я должен отправиться на Лохиаду.

— Мы поедем вслед за тобой.

— Останьтесь здесь; там вы будете мешать.

— Я займу очень мало места и поеду с тобой. Какое великолепное зрелище!

— Вечные боги! Пламя поднимается также и ниже дворца, у гавани императоров. Куда это запропастились колесницы?

— Возьми меня с собой!

— Нет, ты должна разбудить императрицу.

— А Луцилла?

— Вы, женщины, останетесь там, где находитесь.

— Что касается меня, то, разумеется, нет. Императору, надеюсь, не грозит опасность?

— Едва ли. Старые плиты не могут сгореть.

— Посмотри только, как это великолепно! Небо превращается в пурпурный шатер. Прошу тебя, Вер, позволь мне сопровождать тебя.

— Нет, прекраснейшая! Там нужны мужчины!

— Как ты неласков!

— Наконец-то! Вот подъезжает колесница. Вы, женщины, останьтесь здесь. Ты поняла меня?

— Я не позволю никому приказывать мне и отправляюсь на Лохиаду.

— Чтобы видеть Антиноя в пламени?.. Подобное зрелище представляется не каждый день, — вскричал Вер насмешливо, вскакивая на колесницу и сам схватывая вожжи.

Бальбилла с досадой топнула ногой.

Она пошла в комнаты Сабины и окончательно решила отправиться на место пожара.

Императрица не впускала к себе никого, пока не была одета, даже Бальбиллу. Служанка сообщила, что хотя Сабина и встанет, но ее здоровье не позволит ей выехать среди ночи.

Поэтесса пошла затем к Луцилле и попросила ее поехать с нею на Лохиаду. Луцилла тотчас же выразила свою готовность; но когда она услышала, что ее муж желает, чтобы женщины оставались в Цезареуме, то объявила, что она должна повиноваться ему, и попыталась удержать свою подругу. Однако упрямая кудрявая головка твердо решилась исполнить свое желание именно потому, что Вер запретил ей это, да еще и с насмешкою.

После краткого объяснения со своей подругой она оставила Луциллу и пошла к компаньонке. Она рассказала Клавдии, в чем дело, устранила ее возражения очень решительным приказанием, самолично отдала распоряжение управляющему дворцом приготовить колесницу и приехала к горевшему дворцу часа через полтора после Вера.

Необозримая многоголовая толпа запрудила узкую приматериковую часть Лохиады и гавань у ее подножия, где несколько складов и верфей были объяты пламенем.

Бесчисленное множество судов кишело вокруг. С громкими криками и с громадными усилиями пытались вывести в море и убрать в безопасное место большие суда, ставшие на якорь в императорской гавани. Вдоль и вширь все было ярко освещено, как днем, но только красноватым, беспокойно волновавшимся светом. Норд-ост дул на огонь, затрудняя работу гасителей, и выбрасывал жаркое пламя. Каждый горевший сарай превратился в гигантский факел и на дальнее расстояние освещал ночную тьму. Белый мрамор высочайшего маяка на острове Фарос [144]принял красноватый оттенок, но огонь на вершине его башни, видный обыкновенно издалека, казался бледным и лишенным света. Темные корпуса больших кораблей и рои лодок вдали были окружены огненным мерцанием, а спокойное море у берега, как зеркало, отражало блеск, заливавший всю окрестность Лохиады.

Бальбилла не уставала восторгаться зрелищем этой оживленной борьбы самых блестящих красок между собою и самого яркого света с глубочайшей тенью. И она имела время созерцать эту чудную картину, потому что ее колесница подвигалась вперед очень медленно, а там, где улица направлялась от императорской гавани к дворцу, ее остановили ликторы и объявили решительно, что дальше пробраться невозможно.

Лошадьми, испуганными блеском пожара и теснившейся вокруг них толпой, едва можно было управлять. Они поднимались на дыбы и били задними копытами в кузов колесницы. Возница объявил, что не может уже ни за что ручаться.

Поспешивший на помощь народ обменивался замечаниями насчет женщин, которым нечего делать и которым лучше бы сидеть за прялкой, чем загораживать дорогу добрым людям.

— Днем довольно времени для прогулок! — вскричал один гражданин, а другой прибавил:

— Если вон той попадет искра в локоны, то произойдет лесной пожар!

Положение поэтессы становилось с каждой минутой все невыносимее, и теперь она сама приказала вознице повернуть назад. Но на улице, кишевшей народом, это было легче приказать, чем исполнить. Одна из лошадей разорвала ремень, прикреплявший ярмо к дышлу, прыгнула в сторону и потеснила попятившуюся толпу, которая громко закричала.

Бальбилла хотела соскочить с колесницы, но Клавдия, вне себя от страха, крепко вцепилась в нее, умоляя не оставлять ее на произвол судьбы среди погибели.

Избалованная патрицианка не была боязлива, но на этот раз горько пожалела о том, что не послушалась Вера. Сначала она подумала: «Очень милое приключение, однако же оно будет совсем прекрасно только тогда, когда кончится»; но потом ее отважный поступок потерял для нее всякую прелесть, и она стала в нем раскаиваться. Она уже была ближе к слезам, чем к смеху, когда какой-то густой мужской голос позади нее крикнул повелительно:

— Место для насосов! Отбросить в сторону все, что загораживает дорогу!

Эти ужасные слова заставили Клавдию упасть на колени, но они дали новые крылья сломленному мужеству Бальбиллы.

Она узнала голос архитектора Понтия.

Он, верхом на лошади, остановился прямо позади ее колесницы.

Значит, это был тот самый всадник, которого Бальбилла видела скачущим от моря к горящим амбарам, лежавшим выше, а потом опять к морю и обратно.

Она повернулась к нему всем корпусом и позвала его по имени.

Он узнал ее, попытался заставить своего коня, рвавшегося вперед, стоять мирно, с улыбкой покачал головою, как будто желая сказать этим: «Она сумасшедшая и заслуживает головомойки, но можно ли сердиться на нее?» — и тут же отдал сопровождавшим его полицейским следующие приказания, как будто Бальбилла была каким-нибудь тюком товара, а не знатной наездницей:

— Отпрягите лошадей, мы можем употребить их на возку воды. Помогите женщинам выйти из колесницы. Возьмите их под свою охрану, Нонн и Лукан! Теперь оттолкните колесницу туда, в кустарник! Очистить место там, впереди! Место для наших насосов.

Каждое их этих приказаний было немедленно исполнено, как будто их отдавал какой-нибудь главнокомандующий хорошо вышколенным и дисциплинированным солдатам.

Когда пожарные трубы двинулись вперед, Понтий подъехал вплотную к Бальбилле и сказал:

— Император в безопасности. Что касается тебя, то тебе хотелось бы видеть пожар вблизи; да и в самом деле цвета вон там великолепны. У меня нет времени отвезти вас в Цезареум. Идите за мною. Вон там, по той стороне, в каменном доме портового сторожа вы будете в безопасности и можете с крыши видеть Лохиадский дворец и весь полуостров. У тебя будет редкое зрелище перед глазами, благородная Бальбилла; но прошу тебя не забывать при этом, как много дней честного труда, какие богатства, сколько имущества, приобретенного тяжелым и прилежным трудом, погибают в этот час. То, что служит тебе развлечением, то будет многим стоить горьких слез. Поэтому будем надеяться, что это зрелище достигло теперь высочайшей точки своего блеска и скоро кончится.