Разомкнутый круг

Маленький толстый доктор дал согласие на пятиминутный разговор и вышел из комнаты.

– Мне было интересно с вами! – улыбнулся граф и приподнял руку. – Не надо соболезнований… Я знаю, как выгляжу и что меня ожидает… Поговорим лучше о вас… Вы не любите ее?

– Мне казалось, что люблю…

– Коли вы произнесли «казалось», – перебил его граф, – то лучше порвите с ней и уезжайте.

– Но она сказала, что ждет ребенка… – потупился Максим.

– Шантаж, и больше ничего! – оживился де Сентонж. – А даже если и так, де Бомон с радостью женится на ней, а она задурит ему голову, родив как положено, а ему сообщит, что ребенок недоношенный и появился через шесть месяцев, или семь… возможны варианты. Может появиться даже через пять, – развеселился граф. – Де Бомон все проглотит! А чем она вам не угодила, кроме того, что вы ее не любите?

Весьма холодна в постели?.. – удивился он. – Но это же поправимо… Разумеется, решать вам, месье! Ежели не любите, то оставьте все как есть и уезжайте… – устало откинулся он на подушки. – И еще, милый Рубанов, – задержал собравшегося уходить Максима, – когда меня не станет, один из слуг непременно найдет вас и сообщит мою последнюю волю, – закрыл он глаза и замолчал.

Склонив голову, Максим тихо вышел, вытерев в другой комнате набежавшую слезу.

Однако окончательно порвать с Анжелой он не решился и, выслушав последнюю истерику, с облегчением отбыл с полком на новое место службы. Место это оказалось в сотне верст от Парижа, и мадемуазель д’Ирсон вскоре примчалась его навестить.

Местным дамам высокомерная парижанка абсолютно не понравилась, и они решили мстить ей, отбив у нее кавалера.

Максим тоже не собирался хранить верность и не успел написать несколько милых слов понравившейся даме, как она упала к нему в объятия. Звали ее мадемуазель Джулия. В ее обществе весьма приятно он провел целый месяц.

Француженка была просто без ума от русского любовника.

– В постели он чудо! – хвалилась она подругам. – Наши мужчины в сравнении с ним – вялые устрицы… Ах, какой темпераментный и умелый! – мечтательно восклицала она.

Теперь уже Максим отбивался от дам. Каждой было лестно опровергнуть мадемуазель Джулию, но это покуда никому не удавалось.

Оболенский удивлялся прыти своего друга.

– Чем тебе не угодила мадемуазель Джулия? – интересовался он.

– Оказалась павлином!

– Чем? – недоумевал князь.

– Павлином. Внешность приятная, но голос… Я имею в виду внутренний мир…

– Да на черта он тебе сдался? – изумлялся Оболенский. – Его даже не потискаешь… главное, есть на чем остановить глаз, – перебил он друга.

– …Лишь наряды, драгоценности и мужчины на уме, – все же докончил Максим.

– Ну, коли не возражаешь, я отобью ее у тебя.

«Чудак! Я уже третью после нее завоевал, и дело не то что до талисмана, даже до писем не доходило…»

– Ну, попытайтесь, князь, – милостиво согласился Рубанов.

В январе полк ушел и из этого богом забытого городишки, передислоцировавшись еще ближе к границе Франции.

День своего ангела Рубанов встретил уже в Германии.

«Видать, домой!» – радовались солдаты.

В Германии к ним присоединился отдохнувший от заграницы Нарышкин.

– Москва строится, господа! – после объятий были первые его слова. – А вот и ваши письма.

Оболенский получил два письма – одно от родителей, другое – от кузины, и столько же – Рубанов. Одно из деревни, другое от Голицыных.

После этого услышали от Нарышкина историю о том, что Денис Давыдов снова стал полковником.

– Оказывается, с присвоением генеральского чина что-то напутали в канцелярии, – саркастически поведал Нарышкин. – Ох, Рассея! – подвел он итог.

– Причем здесь Россия, граф? Во всем немцы виноваты! – заступился за родину Максим. – Винценгероде этот… Не простил знаменитому партизану взятия Дрездена, интриган. Но я думаю, разберутся и все будет «бьютифул», как говорит Оболенский.

Гвардия успела добраться лишь до Курляндии, как сосланный на Эльбу Наполеон бежал и высадился во Франции.

Сто дней золотые пчелы собирали мед с белых лилий, пока не последовало Ватерлоо, где Бонапарт был окончательно разбит, а потом сослан на остров Святой Елены.

Конногвардейцы не принимали участия в этой великой битве, но вступили в Париж, дабы восстановить власть Бурбонов.

Первым делом, Рубанов направился к де Сентонжу и с прискорбием узнал, что графа больше нет…

Однако русского офицера ждали, и лысенький нотариус проблеял завещание графа, по которому ошарашенный Максим получил тяжеленный саквояж с русскими золотыми червонцами. Сверху лежало письмо.

«…Мой милый друг, – читал он неровные строки и, казалось, видел графа, – …примите от меня сей маленький презент, который я вывез из вашей заснеженной России. Потому-то он и принадлежит Вам.

К тому же Вы скрасили последние месяцы моей жизни… Прошу в этой просьбе не отказать, так как прямых наследников у меня нет…

Помните обо мне.

Граф де Сентонж.

P.S. А насчет мадемуазель д’Ирсон мои слова полностью сбылись… Она вышла замуж за Жана де Бомона.

Либо она не любила Вас, либо в ней говорила отвергнутая женщина…»

«Даже умирая, этот великий циник не удержался от сентенций… – вытер слезы Максим. – И на черта нужны мне эти деньги? Велю-ка Шалфееву возить их в обозе… А графа я и так не забуду!»

Летом полк двинулся в Россию.

«Пора домой. Хватит тут де Рубановых плодить…» – с облегчением думал Максим.

45

В Петербурге их встретил сияющий Давыдов в шитом золотом генеральском гусарском мундире.

– Слава Богу, вы снова генерал! – поздравил его Нарышкин.

– Хотя и не извинились, но чин возвратили, – тень набежала на лицо Давыдова, и задрожали крылья курносого носа. – Ошибочка вышла! – изрекли канцелярские крысы и изволили прислать официальное уведомление, подтверждающее, что за бой при Ла-Ротьере полковник Давыдов жалован рескриптом Его Императорского Величества в генерал-майоры.

А чего мне это стоило?.. Да ну их всех к черту, право! Жизнь и так коротка… Давайте веселиться, господа.

– Полностью с вами согласен, – поддержал генерала Оболенский. – А не посетить ли нам «раки…»

– Поняли, поняли вас, сударь, – остановил напрашивающуюся рифму Нарышкин. – Вспомним молодость, господа, и навестим «Трактир у Мойши».

При слове «молодость» Давыдов то ли с насмешкой, то ли с завистью глянул на конногвардейцев и со вздохом покрутил усы.

Однако одноименного трактира более не существовало.

По тогдашнему российскому закону, который Аракчеев не только всецело поддерживал, но и заставлял генерал-губернатора рьяно его исполнять, жиды не имели права проживать в столицах, и кому-то вовремя не подмазавший руку Мойша был с треском выдворен из Петербурга.

Об этом узнали от одноглазого гренадера, у которого благополучно и провели вечер.

«Видимо, в честь себя заведение назвал, – догадался Давыдов. – Ишь дьявол! А вот коли мне пришлось бы трактир назвать, что бы я придумал?» – наморщил он лоб и поднял глаза к потолку.

Взглянувший на него Рубанов благоговейно подумал, что поэт обнаружил в клубах поднимавшегося вверх дыма свою музу и сейчас сочиняет стихи.

«Ушлый партизан, – между тем размышлял Давыдов. – Слишком вызывающе звучит… Генеральская выпивка! Нет, нет. Будто нижние чины не пьют.

Не такое это простое дело – назвать ресторацию. Разумеется, лучше всего подходит "Храбрый Давыдов", однако, сразу подумают, что хвастаю».

Остановившись на мысли, что трактир следует назвать «У Дениса», он прислушался к разговору за столом.

Что делается в нашей России, господа! – возмущался Нарышкин, вспоминая злосчастную участь Мойши.

– Вполне правильные вещи! – не соглашались с ним друзья.

– Может, этого жида сделать министром?.. – ржал князь. – Представьте только, господа, Мойша – министр, и мы должны ему кланяться… Это же парадокс, нонсенс и чушь собачья!..