Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Теперь встал вопрос, — что нам с ней делать? Я впервые показал эту штуку моим Братьям по Ложе "Amis Reunis". Все мы сразу же загорелись и решились написать хорошую песню специально для этого инструмента. Примеров у нас не было, ибо культура не знает предтеч для гармошки, и наш выбор пал на поволжскую версию "Wacht am Rein" со словами "Volga, Volga — Vater Volga. Volga, Volga — Deutsche Fluss.

В таком виде ее, конечно, нельзя было показать русскому слушателю и князь Львов на пару с Канкриным написали ее новую версию. Слова песни были опубликованы нами в "Пчеле" и вызвали бурю намеков и возражений.

Одно из самых главных и дельных звучало так:

"Песня хорошая, но явно искусственная, ибо представляет собой умелую стилизацию. Мелодика ее основана на распевном использовании буквы "а", в то время как для волжан характерно "оканье", тогда как для "акающей" Москвы Степан Разин всегда был и остается атаманом разбойников, недостойным никакой песни". (Как потом выяснилось — возражение Карамзина.)

Мы нарочно дали противникам вволю поупражняться в учености и остроумии, а потом предложили проверить песню на слушателе. Наши соперники с радостью согласились, ибо ведать не ведали о гармони.

В урочный день мы пригласили в солдатскую столовую полторы сотни унтеров из самых разных частей и областей необъятной России. Наши соперники думали, что мы тут встанем и хором запоем, но вместо этого ваш покорный слуга, князь Львов и граф Канкрин вынули новые диковинные инструменты и приготовились к исполнению.

Раздались смешки с шутками, ибо "истинно русскую песню" собрались играть столь несомненные инородцы, что дальше — некуда. Из нас всех один Львов имел связь с Россией, да и то — на уровне лишь фамилии.

Но только мы взяли первый аккорд и князь Львов чуток "размял пальцы", все стихло. Мы спели историю казацкого атамана и несчастной княжны в гробовом молчании. Солдаты просто молча сидели и таращились. Ни звука. Ни хлопка. Ни шевеления.

Сказать по совести, я страшно расстроился. Я так понял, что мужики не признали нашу песню за свою — за народную и чуть не расплакался от обиды. Знаете, все ж таки неприятно выставиться дураком на людях.

Мы в самых растрепанных чувствах вышли из столовой, разлили на троих и… Тут высыпали унтера, которые просто чуть не смяли нас! Они что-то спрашивали, теребили гармошки, просили повторить слова и я от изумления спросил их:

— Братцы, а чего ж вы там-то молчали?

На что получил в общем-то логичный ответ:

— Так нам сказали, что для нас будут играть их благородия и если мы хоть пикнем, всем обещали всыпать шпицрутенов!

Вы не поверите, как я растрогался сей душевной простоте неведомых доброхотов. А тут один унтер, видя мое расположение, спросил, украдкой примериваясь к гармошке:

— Барин, а на что она тебе? А я тебе за нее службу какую ни то сослужу!

Я был счастлив. Я со смехом сказал:

— Раз тебе нужнее, бери. С одним уговором. Ровно через год споешь мне на ней самую душевную песню твоей деревни.

Унтер обрадовался и попытался показать мне такую песню сразу. Пальцы его не знали клавиш и получилось черт знает что, — две прочих гармошки стали рвать из рук, обещая "сжарить нам на глазах" и я крикнул:

— Цыц, мужики! Все кому понравился инструмент — встать в очередь и записаться. Всем хватит. Условие помните? Ровно через год по одной песне. А когда соберемся, — сами и выберете лучшую. За пять лучших песен — = пять деревень освободим от налогов сроком на пять лет. Пятерых певцов освобождаем от армии. Будете петь в своих же частях, но — вольнонаемными. Соловью в клетке не петь", — не нужно и говорить, какое было одушевление.

Ровно через год на импровизированном конкурсе в Московском Кремле, сто пятьдесят лучших певцов-гармонистов из всех частей и соединений Имперской армии показали свое мастерство пред московским купечеством.

По окончании концерта купчины с заводчиками ревели навзрыд и лишь шире раскрывали свои кошели. Так возникло акционерное общество "Любителей русской гармони", которое выстроило в Туле завод по производству гармошек. А кроме того, собранные деньги пошли нашей партии на подготовку к взятию власти в 1825 году.

Если Россия прямо-таки заболела гармошкой (конкурсы на лучшего гармониста проводились аж в ротах), в Польше и на Украине к сему поветрию отнеслись с прохладцей. Однажды Прекрасная Элен примчалась ко мне с гравюркой киевской фабрики. На ней изображалась вся наша Ложа в пейсах и ермолках, распевающая "Из-за Остгава на стгежань…", а персонаж с моими чертами лица спрашивал кого-то похожего на Сперанского: "Ну чем мы-таки не маскали?

Элен была в истерике и требовала во всем разобраться. Я же расцеловал любимую и сказал ей:

— Дурочка, все идет, как нельзя лучше! Мы их просто достали! До самых печенок. Все их слова насчет славянского братства оказались брехней, Польша обречена.

Если через десять лет в дни Польского Восстания у наших солдат спрашивали, жалеют ли они "пшеков", русские отвечали, — "Никак нет, — чуждый для нас народ. Скрыпычный!

Средь инсургентов же самой популярной стала карикатура, на коей я шел с гармошкой впереди орды квасников, да охотнорядцев с засученными рукавами. По нашим лицам можно было сказать, что мы пьяны в дым и орем какую-то непотребщину. По нашим волосатым рукам катилась свежая кровь, а под сапогами хрустели скрипки, скрипки, скрипки…

А вы говорите, что языкознание с мелодикой — пустые науки!

Но я отвлекся…

Однажды я захотел без свидетелей поговорить с человеком, а скрыться от жандармов можно было лишь на нашей "тайной вечере". Разумеется, жандармы пытались сунуть нос и сюда, но Элен умела подбирать людей, что для работы, что для веселья и в том у нее — Дар Божий.

Народ в жандармах состоял — так себе, ибо в ту пору все дельные были в армии. Исключение составляли люди боязливые, а стало быть и — внушаемые. Всех их Элен "перековала" за одну беседу. Вопросы крови — дело тонкое и самые отъявленные якобинцы ломались, стоило им напомнить о детских обидах и горестях. Франция не слишком отлична от иных стран Европы и у любого жандарма, пришедшего в наш дом, было что вспомнить.

Идиотизм заключался в том, что Элен отбирала гостей по крови матери, а мой новый друг не был евреем — в ее понимании.

Я все не решался сказать ей об этом и случай представился, когда мы заперлись в нашей спальне. В первую минуту она молчала, а потом…. Потом она сказала, что такие, как мы с моей матушкой, и довели наш народ до его столь жалкого состояния.

Она кричала, что я продался трефным, потому что в душе — тот же скот, как и мои грядущие подданные. Она сказала, что я все это время лгал ей и делал вид, что меня заботит судьба еврейства, когда на деле вся наша семья служит Ордену Иисуса…

Моча мне ударила в голову и я обозлился. Я сказал ей, что мне ненавистны ее закидоны. Когда сию хрянь скажут про нас, я думаю, что у людей хамство в Крови, голодное детство и прочее…

Когда то же самое про других говорят уже наши… Мне становится не по себе. Ибо выходит, что это у нас трудное детство со всеми из того вытекающими. "Тебя что, — мама совсем не любила?! Как же ты смеешь считать ее нашего племени?

Тут в Элен вошли бесы и у нас вышло… Не будь я привычен к оружию, Элен либо меня порешила, либо сама обрезалась ножичком. Так ее занесло.

Кончилось дело тем, что я впервые жизни поднял руку на женщину и выдрал ее так, что она потом с месяц — нормально сесть не могла. Потом я швырнул зареванную и оттого успокоенную Элен на кровать и ушел спать к латышам.

Лишь под утро, когда я сам немного остыл и пришел в себя, я вернулся. Элен сидела на нашей кровати, сжавшись в комочек, и тихонько скуля после "урока". Увидав меня, она медленно поднялась, молча посмотрела в мои глаза (ее были будто совиными — столько черноты появилось вокруг), а потом взяла меня за руку и уложила рядом с собой. Просто спать.