Немцы

– Сколько думаешь здесь проработать? – спросила Татьяна Герасимовна Тамару. – Смотри, сроки у нас сжатые, до покоса должны мы с дорогами управиться. Ты уж подгоняй немцев.

Накануне Тамара приказала немцам подчистить свои делянки и забрать с собой инструмент.

– Жалко мне, фрейлейн Тамара, уходить отсюда, – сказал Штребль. – Смотрите, какой прекрасный осиновый лес!

Тамара улыбнулась. Она понимала уже почти все, что говорили ей немцы. Сама, правда, говорила с трудом, но чувствовала, как день ото дня копится у нее запас слов, как легче ей становится работать, когда ее понимают.

Наутро на склоне горы застучали топоры. Мужчины рубили деревья, выкорчевывали пни, женщины сжигали кустарник, откатывали камни. Штребль с Бером корчевали здоровенный пень, который никак не поддавался, плотно впившись корнями в каменистую почву. Штребль то и дело чертыхался.

– Дай-ка сюда лом! – услышал он над собой голос Татьяны Герасимовны.

Она взяла у смущенного немца железный лом, повертела его в руках, бросила и, выбрав из кучи нарубленных жердей самую крупную, затесала ее топором и глубоко воткнула под пень. Потом подкатила под жердь толстый сосновый чурбак.

– А ну навались, ребята! – приказала Татьяна Герасимовна, сама всей тяжестью наваливаясь на конец жерди. – Жми, жми, перехватывайся!

Пень зашевелился и пополз из земли.

– Вали его на костер, дьявола этакого! – весело сказала она, когда пень с облепленными землей корнями отвалился в сторону.

Штребль с удивлением смотрел на нее.

– Что шары-то свои голубые уставил? – с усмешкой спросила Татьяна Герасимовна, поправляя сбившуюся косу. – Ты думаешь, если я – начальство, то и шея у меня зажирела? Еще могу работать-то.

– Скажите вашей начальнице, фрейлейн Тамара, что мы все восхищаемся замечательными русскими женщинами.

Татьяна Герасимовна, выслушав Тамару, недобро улыбнулась:

– Ты им скажи, паразитам, если б они мужиков наших не переубивали, мы бы сейчас тоже, как ихние бабы, гладью юбки расшивали, а не здесь с ними торчали… Да уж ладно, Тома, ты им этого не переводи, бог с ними!

Солнце было еще высоко, когда Тамара повела немцев в лагерь. Под горою разлился бурный ручей. Еще утром он был затянут ледком и казался совсем небольшим ручейком, а сейчас и думать было нечего перейти его вброд. Немцы столпились на берегу, не решаясь вступить в ледяную воду. Тамара позвала Штребля и вместе с ним, вырубив три толстые жерди, попыталась сделать переправу. Но вода снесла жерди. Недолго думая Штребль разулся, засучил брюки и влез в воду. Перейдя ручей, закрепил камнями жерди на другом берегу, а потом, стоя по колено в ледяной воде, галантно стал подавать руку женщинам, которые тихонько визжали, неуверенно ступая по колеблющимся мокрым бревнышкам.

– Вылезайте из воды! – сердито крикнула Тамара. – Ведь посинел весь!

Она перешла последней, с неохотой протянув Штреблю руку. Он крепко сжал ее пальцы.

Вскоре Штребль почувствовал, что страшно замерз, ноги сводило судорогой, и как он ни старался идти быстрее, все не мог согреться. Когда пришли в лагерь, он дрожа разулся и повесил ботинки к печке. Его лихорадило, зуб на зуб не попадал.

– Угораздило вас в воду забраться, – укоризненно сказал Бер. – Рыцаря из себя разыгрываете! Фрейлейн Тамара, конечно, очень красивая девушка, но зачем такие глупые подвиги? Ложитесь, я вам ужин принесу да в госпиталь забегу, может быть, порошок какой-нибудь дадут.

– Нет, – все еще храбрился Штребль, – я сам пойду в столовую.

Горячий суп немного взбодрил его. Он выпил несколько стаканов ягодного чая и взял банку кипятку к себе в комнату.

– Как мне эти зеленые щи надоели! – жаловался Бер, стягивая ботинки и ложась на нары. – Неужели в России больше никаких овощей нет?

– Однако благодаря этим щам вы от всех болезней избавились, – заметил Штребль.

– Да, просто удивительно! Сначала думал, умру, а потом, наоборот, все обошлось к лучшему. И это со многими, дома всю жизнь лечились, а в России выздоровели. Никаких гастритов, запоров, изжоги. Должно быть этому какое-то научное объяснение… Возможно, отсутствие белков и жиров так благотворно влияет на пищеварительный тракт…

Штребль достал чистую рубашку и посмотрел на себя в маленькое зеркальце. Надо было бриться. Тут он еще раз пожалел, что продал свою бритву. Но табак у него подходил к концу, и невольно возникала мысль: что бы еще продать?

– Наверное, придется бросить курить, – произнес он вслух. – Менять хлеб на табак, как это делают некоторые, я не собираюсь. Я себе не враг.

– Посмотрим, как ты бросишь, – усомнился Эрхард.

– Хауптман строго запретил продавать какие бы то ни было вещи, – предостерег Бер. – Грозил в карцер за это посадить. А то бы я продал, пожалуй, мои часики. Молока бы купил или кусок сала. Хоть это, как выяснилось, и вредно для желудка.

Штребль отправился вниз. Не успел он перешагнуть порог, как его за руку схватила маленькая Мэди.

– Руди, я тебя повсюду ищу!

– Что с тобой? Ты такая взволнованная.

– Меня переводят на кухню, – возбужденно и радостно зашептала Мэди. – Сам Грауер обещал мне это. Теперь, Руди, тебе не нужно будет носить мне свои булочки. Я сама буду носить их тебе, вот увидишь.

У Штребля это энтузиазма не вызвало.

– Ну, а что ты обещала за это Грауеру? – спросил он язвительно.

Мэди вздрогнула, пролепетала что-то несвязное, потом положила руку ему на плечо и виновато заглянула в глаза.

– Извини, я должен пойти к себе, я совсем болен, – сухо сказал Штребль, отводя ее руку.

Он повернулся и ушел, полный самых злобных мыслей. Штребль прекрасно понимал, какой ценой можно было добиться у Грауера подобного повышения, и к тому же ему противна была сама мысль о том, что он может извлекать из любви какие-то выгоды. Штребль никогда слишком не идеализировал женщин и за получаемые от них ласки всегда предпочитал платить сам. Сколько завистливых толков будут теперь вызывать его отношения с Мэди! Вернувшись к себе в комнату, он разделся и залез под одеяло, но заснуть не смог. Сильно болела голова, к тому же разговор с Мэди вывел его из равновесия.

На нижних нарах любезничала парочка: лысый Штейгервальд и одна из девушек, работающих на кухне. Они сидели спиной к Штреблю, но ему были хорошо слышны их шепот и беспрестанная легкая возня. Постепенно это хихиканье и чмоканье Штреблю так надоели, что он заорал:

– Штейгервальд, тебе что, не известно о распоряжении хауптмана? Женщинам запрещается оставаться в мужской роте после девяти часов!

– С каких это пор ты взял на себя обязанности циммеркоменданта? – невозмутимо спросил Штейгервальд.

– Мне осточертела ваша возня! Дай людям возможность спокойно уснуть!

Девушка, бросив на Штребля презрительный взгляд, выскользнула за дверь, а Штейгервальд возмущенно зашагал между нарами.

– Всякий хам, всякий идиот берется устанавливать свои порядки! Давно ли сам из публичного дома вылез, а еще смеет других поучать, как себя вести!

– Ну, счастье твое, Штейгервальд, что я болен, а то бы я тебе показал хама и идиота, – проворчал Штребль. – А в публичном доме мы с тобой частенько встречались. Только ведь я холостой, а ты и тогда уже был женат.

– Ладно вам, – сонно пробурчал Бер. – Пока они целовались, я спал, а как вы заорали, сразу проснулся.

Штребль проболел до самых майских праздников. Докторша нашла у него воспаление легких и уложила в госпиталь.

Он лежал на койке под окном, за которым росла зеленая разлапистая ель. Дальше высился забор, и больше ничего не было видно. Штребль болел впервые в жизни и впервые впал в меланхолию, особенно вначале, когда с трудом мог подняться, болела грудь и кружилась голова. Но как только стал поправляться, все страхи отступили, он повеселел и принялся вытачивать из дерева маленькую шкатулочку, которую собирался подарить фрейлейн Тамаре.

Бер навещал его каждый день. Перед праздником он принес ему большую бутылку молока и пышный пшеничный пирог.