Гарри из Дюссельдорфа

Гейне все время возвращается к мысли о неудачной любви, об оскорбленных чувствах, о разбитом счастье. Он отлично видит, что в обществе, где все расценивается на деньги, где уважают титулы и чины, а не личные способности, — в этом обществе вместо любви существует лишь брак по расчету. Он припоминал все случаи несчастной любви, описанные в романах и в повестях, и прежде всего думал о Вертере, чьи страдания описаны Гёте. Вертер, этот молодой человек незнатного происхождения, покончил жизнь самоубийством из-за неразделенной любви к Лотте. Так ли это? А может быть, и потому, что великосветское общество гнало юношу от себя, а он хотел утвердиться в нем. Но Вертер был слабохарактерным плаксой, а Гарри чувствовал и знал, что он другой породы. Он должен был во что бы то ни стало преодолеть свое горе. Его чувства рождали лирические стихи, песни, романсы, баллады. Он создавал образы печальных влюбленных, бедного Петера, крестьянского парня, отвергнутого любимой Гретой, или испанского рыцаря дон Рамиро, чья любимая, донна Клара, выходит замуж за другого, и еще много таких же, обиженных жизнью людей. Примечательно: во всех жалобах этих неудачников чувствовалось не их личное несчастье, виноваты были не они, а великие нелады общества, которое несправедливо ставило выше всего знатное происхождение и денежный мешок.

Для раздумий и поэтических занятий у Гарри оставалось не много времени. Большую часть дня он проводил в ненавистной ему банкирской конторе Соломона Гейне. Он приходил домой усталый, разбитый, словно его часами держали под прессом. Гарри отдыхал недолго. Совершив небольшую прогулку, он возвращался домой и принимался за работу. Теперь ему страстно хотелось писать и писать, и так же страстно мечтал он увидеть свои стихи напечатанными. Ведь печатаются совсем плохие, ничтожные стихи никому неведомых поэтов, ничего не говорящие сердцам читателей. А Гарри чувствовал, что он может своими стихами будить благородные порывы, вызывать презрение к жизненной пошлости.

У Гарри был небольшой круг друзей, но особенно он сблизился с молодым художником Петером Лизером. Лизер часами говорил с Гейне об искусстве; он показывал ему свои живописные работы. А Гейне мечтал о новой литературе, цель которой вырисовывалась еще неясно, но это должна была быть литература, совершенно свободная от дворянских предрассудков, крепко связанная с подлинной жизнью, а не с заоблачными мечтами.

Гарри читал друзьям свои стихи. В них было много романтической печали, они походили на ту «кладбищенскую лирику», которая была в моде в немецкой поэзии. Но вместе с тем уже и в этих стихах Гейне чувствовались сила и непосредственность молодого таланта, желающего сказать свое слово. Особенно слушателям нравилось одно стихотворение: в лунную ночь на кладбище поднимаются из могил умершие, чтобы рассказать о своей несчастной любви, которая погубила их. Вот портняжный подмастерье, чье сердце ранила красота хозяйской дочери. Подмастерье поет песенку о том, как красавица пронзила его сердце ножницами и иглой. Вот юноша, который увлекся романами о «благородных разбойниках», захотел быть Карлом Моором, и это погубило его. Вот актер, который владел сердцами зрителей, но не мог найти пути к сердцу любимой. Вот студент, влюбленный в профессорскую дочь, но она предпочла ему «тощего филистера с толстым кошельком».

Друзья одобряли стихи Гейне, критиковали отдельные строки, давали советы. Как-то Лизер сказал:

— Мне особенно нравится в этих стихах, что они говорят о живых людях и о живых чувствах, хотя на поэтическом языке речь идет о кладбище и мертвецах.

По настоянию гамбургских товарищей Гейне все же решил отдать свои стихи в печать. Но он никому не сказал об этом решении, четко переписал стихи и стал обдумывать, куда бы их послать. Конечно, лучше всего было бы напечатать их в Гамбурге. Выбор его остановился на маленькой газетке «Гамбургский страж». Это был листок, влачивший жалкое существование и почти не имевший читателей. Но все равно, пусть создания молодого поэта увидят свет хоть где-нибудь! Одно обстоятельство заставило Гарри задуматься: он не мог подписать стихи своим именем. Это действительно могло повредить его купеческой карьере, а главное, вызвать гнев дяди, который в последнее время вообще не очень благоволил к племяннику. Может быть, до него дошли слухи об объяснении Гарри с Амалией…

Гарри стал придумывать себе псевдоним. Он сочинил довольно нелепую подпись: «Си Фрейдгольд Ризенгарф», составленную из перестановки букв его имени, фамилии и названия родного города Дюссельдорфа.

В один из февральских дней 1817 года Гарри осмелился наконец отправиться в редакцию «Гамбургского стража». На одной из невзрачных улиц на воротах дома висела маленькая вывеска: «Редакция газеты «Гамбургский страж». С замиранием сердца Гарри поднялся по шаткой деревянной лесенке на второй этаж флигелька. Дверь была открыта, и оттуда шел нестерпимый кухонный чад. Гарри закашлялся; из двери выглянула старуха со злым лицом:

— Вам кого?

Гарри растерялся. Неужели так выглядит редакция газеты? Он робко объяснил, что ему надо в редакцию, и старуха без всякого почтения к печатному слову ткнула пальцем в соседнюю дверь и проворчала:

— «В редакцию, в редакцию»… Идите туда.

Только теперь Гарри разглядел бумажку, приколотую к двери, сообщавшую, что здесь помещается «Гамбургский страж». Гарри открыл дверь и очутился в полутемной каморке, заваленной кипами газет и всякой рухлядью. За столом сидел какой-то человек странного вида с большими космами волос и кривым хищным носом, что придавало его лицу птичий облик. Возраст этого человека было трудно определить. Он был одет в рваный коричневый сюртук, а вокруг шеи обвивался шарф, который много лет назад мог гордиться тем, что он из шелка. Гарри остановился в нерешительности. В его руках дрожала свернутая рукопись. Редактор газеты (это, по-видимому, был он) строго посмотрел на пришельца сквозь очки и отрывисто, лающим голосом спросил, что он принес.

— Стихи, — ответил Гейне.

Редактор протянул руку, почти выхватил из рук Гейне сверток и, не разворачивая его, сказал:

— Чушь! Стихи — это чушь! Наши читатели хотят серьезных, трезвых слов, а ваши соловьи, розы и лунный свет никому не нужны. Мы должны учить читателей любви к отечеству, потому что Германия — для немцев, а все прочие могут убираться восвояси.

Гарри был ошеломлен потоком этих бессвязных, но достаточно противных ему слов. Между тем редактор развернул рукопись Гарри и сразу обратился к подписи.

— Си Фрейдгольд Ризенгарф! Замечательно! — закричал он и почему-то поднял указательный палец кверху. — Ризенгарф — это вы?

— Я, — сказал Гейне.

— Вы, наверно, потомок тевтонских рыцарей? — продолжал редактор столь же восторженно. — Прошу садиться. — Он протянул волосатую руку Гарри и пододвинул ему стул. — Я — Гергард Вейхардт и очень рад с вами познакомиться.

Гарри вскочил со стула и попятился к двери. Но Гергард Вейхардт окликнул его:

— Еще одно, молодой граф: за стихи мы денег не платим. И вообще не платим. Наша газета очень идейная, но очень бедная.

Гарри никому не рассказал о своем посещении «Гамбургского стража». Он жалел, что понес стихотворения в эту глупую и дикую газетку, но все же хотел, чтобы они были напечатаны. Каждый день он покупал «Гамбургский страж». Там были городские сплетни, шантажные заметки, приносившие, несомненно, доход господину Вейхардту, националистические бредни «истинных немцев» — все то, что вызывало отвращение у Гарри.

Восьмого февраля Гарри раскрыл газетку и увидел столбик стихов с известной ему подписью «Си Фрейдгольд Ризенгарф». Правда, в этой подписи было две опечатки, но факт оставался фактом: стихи Гарри появились в печати! Самое удивительное было то, что вечером того же дня к Гейне явился Лизер с поздравлениями. Оказывается, он уже прочел стихотворение своего друга и уверял его, что оно выглядит в печати совсем иначе. Он попрекал Гарри за глупый псевдоним. Но Гарри так и не открыл ему, что стихи напечатаны только благодаря такой аристократической фамилии.