Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

Лео и Железную ногу. С ними был соседский мальчик Билл и еще один помладше. Они скромно поедали малину со сливками, а Лео рассказывал, как они часа три блуждали по поселку, спрашивая, где найти коттедж номер шесть, вместо того чтобы спросить, как найти Генриха.

Генрих появился неслышно и прежде всего почтительно поздоровался с Биллом и пошевелил для него ушами. Потом выслушал рассказ о блужданиях и сказал:

— Извините, я вам не представил моего друга. Это Билл, мы вместе рыбачим, он научил меня управляться с чертиком на нитке, а его брат, увидев меня, заплакал. Первый человек, который сказал мне, что он в действительности думает обо мне. А кто вы, юный джентльмен?

— Меня зовут Питер. Питер Кроуз, — хрипло ответил малыш. — Папа сказал, что только вы можете решить головоломку «Китайский крест».

— Я уже решил, — со скромной гордостью ответил Генрих. — Приходите завтра, я вам покажу. А вот с этим господином, — он показал на Лео, — мы изобрели холодильник, в котором нет ни одного движущегося элемента, зато он очень шумный.

Лео смотрел на мальчиков с выражением сдержанного умиления, Железная нога — с нетерпеливым равнодушием. И вообще вид у визитеров был несколько официальный, и они явно хотели остаться с Генрихом наедине. Она позвала Детку погулять у озера, и странно, именно он напомнил ей о письме для Лео. Письме, которое передала несчастная Лулу, когда они были в Лондоне. Она отдала письмо Генриху, и он вполне мог забыть о нем, ведь дело было зимой. Надо будет спросить, передал ли он. Письмо было от брата, живущего в Советском Союзе и, кажется, томящегося то ли в тюрьме, то ли в каком-то секретном учреждении.

Лео нравился ей, хотя видела его, кажется, два или три раза. Лео люто ненавидел немецкий фашизм и симпатизировал России, чего нельзя было сказать о другом госте — Энди по прозвищу Железная нога.

Нужно было дождаться удобного момента спросить Генриха и, если он действительно не передал, взять вину на себя: мол, было велено отдать в собственные руки (что было почти правдой), и, только узнав, что они встретятся здесь, она вот наконец привезла. Конечно, следовало бы сразу отдать письмо Эстер, оно оказалось бы у адресата наверняка, но почему-то хотелось письмо ОТТУДА вручить самой, что, впрочем, она и обещала.

Проходя мимо веранды, она хотела сделать Генриху незаметный знак, чтоб он зашел в дом, но он был захвачен разговором с Лео, а Железная нога, сидящий к ней лицом, вообще смотрел на них с Деткой отсутствующим взглядом. Странно, говорили о бельгийской королеве, о том, что она не должна чего-то продавать. Детка даже пошутил, когда завернули за дом:

— Элеоноры нет, но дело ее живет: бельгийская королева — предмет беседы даже у ученых мужей.

Она все же решила под каким-нибудь предлогом появиться на террасе. Генрих всегда реагировал на ее присутствие. Предлог нашелся, Эстер спросила, как быть с обедом, следует ли прервать беседу и накрывать на стол? Решили прибегнуть к старому способу, изобретенному еще Элеонорой: поставить перед Генрихом миску с супом. Если он отодвинет, это будет означать, что беседе мешать не следует, если начнет есть, можно считать, что беседа с визитерами закончена.

Так и сделали. Она ловко перехватила миску у Эстер, внесла на террасу и поставила перед Генрихом, улыбнувшись тем, двоим, самой обворожительной улыбкой.

Вообще получилось забавно, потому что вошла она на словах Железной ноги: «Есть еще русские».

— Ну, их во внимание можно не принимать, у них нет урана, — сказал Лео.

— Но мы должны предупредить президента и о них. У них нет урана, но у них есть хорошие ученые. — Железная нога поднял голову от бумаг и уставился на миску.

— А что, обедать буду только я один? — спросил Генрих.

— Мы не хотели мешать вашей беседе.

— Закончим после обеда.

— У меня к вам неотложное дело.

Он, конечно, забыл о письме, был уверен, что отдал его Эстер, а оно вот — лежит в ящике стола. О своей корреспонденции не забывает никогда, а тут такая оплошность!

— Ничего, отдать должна была я, я и отдам. Слушай, мне очень любопытно, чего не должна продавать королева Бельгии? Разве она чем-то торгует?

— Она — нет, не торгует, конечно, но Германия покупает в Бельгийском Конго уран. Уран необходим для производства нового, не сравнимого ни с каким другим по мощности оружия. Судя по всему, Германия приступила к разработке такого оружия. Мы решили написать письмо президенту Рузвельту о чудовищной опасности, которой подвергается человечество. Я обязательно должен написать это письмо.

— Почему ты?

— Видишь ли, — он стоял спиной к огромному, почти во всю стену кабинета окну, — видишь ли, так случилось, что формула, связывающая массу и энергию, и есть основа, главный принцип такого оружия.

— Как это?

— Потому что масса представляет собой замороженную энергию.

— Ну и что?

— Почему все женщины так интересуются физикой?

— Все?!

— Прости, сейчас попробую проще. Дело в том, что материя, приближающаяся к скорости света, становится энергией, а энергия при замедлении становится материей, нет, вот по-другому..

— Неважно, я почти поняла. Но только при чем здесь ты?

— Ну как же… все-таки я первый сформулировал эту связь.

— А… Это вот е-эм-це, поняла.

— Е-эм-це квадрат. Вспомнил трагикомическую историю. Когда я учился в Политехническом, у меня был друг — Адлер. Потом он убил премьер-министра Австрии, был приговорен к смерти, но его признали душевнобольным. Знаешь почему?

— Конечно, нет.

— Потому что он не признавал моей теории! Выходит, я его спас.

— А почему ты сейчас о нем вспомнил?

— Это странная вещь: мало кто понимает мою теорию, и вещественных доказательств ее не было. Понадобились опыты Ганна и Штрассмана, чтобы подтвердить на практике мою теорию и, увы, увидеть путь к созданию чудовищного взрывчатого вещества.

— Ты не любишь немцев…

— Это нация с ментальностью гангстеров. Они еще себя покажут.

— Это правда, что они назначили за твою голову пять тысяч долларов?

— Это много или мало?

— Не задавай глупых вопросов.

— Это половина моей годовой зарплаты… Много. Знаешь, у нас должно быть общее имущество, давай заведем, так мне будет спокойнее.

— Хорошая идея. Тебе нужен новый плед, новая трубка, новый свитер… Что еще? Скажи, что ты хочешь?

— Трудный вопрос… Если честно — я не хочу ничего. Меня не заботят деньги, награды или титулы. Я не жажду похвал. Я получаю удовольствие от работы и еще от своей скрипки, своей шлюпки и от признательности своих товарищей по занятиям… А главное — от общения с тобой во всех его проявлениях. Ты никогда не вызываешь во мне раздражения или скуки… Нам нужно общее имя, только наше…

— Генхен. Генрих и Гретхен. И наши вещи будут называться генхены.

— Мы с тобой несчастные. Мне шестьдесят лет, и я впервые по-настоящему несчастен. Ты не оставишь меня, ты будешь рядом?

Дай мне слово, что ты не скроешься, не исчезнешь.

— Даю. Пора идти.

Через шесть лет, когда она покидала его навсегда, он прислал телеграмму в Сиэтл, телеграмма пришла накануне отплытия парохода. В ней было только две строчки по-немецки, строчки из их «Фауста», те, что сказали друг другу у окна в его кабинете.

Она нарушила обещание, она покидала его, покидала не по своей воле. Много раз потом прикидывала и так и эдак, что было бы, если бы она не послушалась приказа «парубка» и они с Деткой остались в Америке? Что было бы? Детку они, наверное, пощадили бы, а ее — нет. Ведь недаром выдавший всех, посадивший на электрический стул Этель и Юлиуса предпочел на всю жизнь остаться в тюрьме. Но они с Деткой тоже, по сути, прожили оставшуюся жизнь в тюрьме. Комфортабельной, сытой, но тюрьме. Детка как-то приспособился, радовался премиям и званиям, но ведь был одинок бесконечно. После кончины Ванечки Тенякова вообще ни с кем ни слова о том, чем живет, что думает о своей жизни. Перед смертью у него вообще крыша поехала: решил принять участие в конкурсе на создание комплекса на Воробьевых горах. Дикое нагромождение балконов, террас, фигур: Дон Кихот, Ньютон, Горький, Степан Разин, кто-то еще и — конечно — Ленин. Одиннадцатиметровая статуя с вытянутой рукой стоит на земном шаре. Земной шар должен был вращаться так, чтобы рука Ленина всегда указывала на солнце. И это при том, что в Москве полгода зима без солнца! Не вмешивалась: пускай тешится… Она же тешилась устройством заказов, вернисажами и тряпьем. С тряпьем была проблема. Кое-что поставляла знаменитая фарцовщица Галя, красивая баба, правда, сильно пьющая. Это ее и сгубило. С Галей и она начала попивать потихоньку, самую малость, для поднятия тонуса, потом, как водится, больше. А Галя еще и кололась чем-то приятным. Однажды сказала незабываемое: «Я тоже была очень образованной, но когда стала колоться — все забыла». В Гале была цепкость и манкость истинной русской б… Особая редкая порода вроде русской борзой. Тогда около нее в числе многих появился и этот скульптор, который теперь так знаменит. У него и тогда уже были деньги, много денег. Какое-то время он содержал Галю, тихий, невзрачный человек. Неожиданный человек. С Галей надо было дружить, иначе шмотки проплывали мимо. С ней и дружили: знаменитые актрисы, писательские жены, куртизанки. И вот однажды на ее дне рождения гости восхищались подарком скульптора — набором столового серебра в роскошной коробке с алым подбоем. Ее поразил тогда чистый блеск серебра в сочетании с удивительно чистым цветом бархата. Поразил и что-то напомнил, где-то она видела этот цвет, этот редкий оттенок красного. За столом шумели и хохотали, запуская редкую заморскую игрушку — заводной резиновый член, который, пища, мотался между блюдом с белорыбицей и хрустальной чашей с черной икрой. Она рассматривала набор. И вдруг сидящий рядом с ней немногословный и застенчивый автор подарка тихо сказал: