Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна

— Удивительный цвет, правда?

— Напоминает какое-то полотно, не могу вспомнить какое.

— А я вспомнил, когда покупал — Перейра, Святой Себастьян, помните, у дерева…

— Да, да. Совершенно верно, цвет его набедренной повязки. По-моему, собрание Эрмитажа.

— Дрезденской галереи, — застенчиво поправил он.

Она еле скрыла свое изумление.

С красным в этой стране красного была связана еще одна история.

Как-то зимой встретила в Столешниковом Надежду. С Надеждой познакомилась давно, еще в двадцать седьмом или восьмом, когда жили в Италии на стипендию Рокфеллеровского фонда. Невестка Горького была очаровательным созданием. Теперь навстречу шла зрелая красивая и холеная женщина в каракулевой шубке и собольей шапочке. Падал большими хлопьями снег, он был к лицу Надежде, шла она неторопливо — в Столешников ходили показывать шубы и наряды. И еще — на встречи со спекулянтками. Спекулянтка ждала в подворотне, они рассматривали красные туфли, когда откуда ни возьмись нагрянула милиция. Спекулянтка бросила туфли и скрылась в застроенном множеством утлых домишек дворе, а их повели в участок — пятидесятое отделение милиции, знаменитый «Полтинник», где составили протокол. Ну, составили и составили, из участка они пошли в Центральный Дом работников искусств на Пушечную, выпили кофе с пирожными буше, повспоминали Италию и Алексея Максимовича, посетовали на нерадивых домработниц и забыли о спекулянтке и туфлях, которые остались в участке в качестве вещественного доказательства.

Но о них не забыли. Спекулянтка, оказывается, все-таки была поймана, и их с Надеждой повесткой вызвали в суд в качестве свидетелей. Вот тут они перетрусили по-настоящему. Времена хоть и не самые худшие, Сталин благополучно уже помер, но зато вовсю шла борьба с тунеядцами и спекулянтами. Был приглашен знаменитый адвокат Орьев — красивый и обходительный мужчина, он сказал, что в суд надо идти обязательно, но никаких туфель, никакой спекулянтки они знать не знают, а все остальное он берет на себя.

Орьеву был вручен конверт, и они, не без трепета, отправились в Бутырский районный суд. В заплеванном, выкрашенном мерзким коричнево-розовым цветом коридоре суда они с Надеждой и две еще какие-то дамочки в своих шубах выглядели дико. Вокруг томилась в ожидании бесправная нищета. Время от времени какая-нибудь из дверей открывалась, и оттуда под громкий матерный ор судьи выскакивал очередной неплательщик алиментов или мелкий хулиган. Они же ждали у дверей зала заседаний, куда пропускал охранник по вызову. Охранник был желт, в лоснящемся от долгой носки, уже тесном ему милицейском мундире, и поглядывал на них с ненавистью.

Когда очередь дошла до них, то, пропуская в зал, милиционер произнес: «Каждой твари по паре».

— Почему по паре? — удивилась Надежда, когда они вышли на улицу.

— Наверное, дело в слове «тварь», ему было приятно так нас называть.

Помнится, что из суда пошли на день рождения жены драматурга Каспировича. Там, конечно, был знаменитый режиссер, который спал с хозяйкой давно и в открытую, и писатель-фронтовик Осинин, который, в свою очередь, легально спал с женой режиссера. Еда была невкусной, а кроме того, нельзя было вставать из-за стола, потому что овчарка Каспировичей, взятая из спецпитомника, рычала и скалилась, требуя, чтобы все оставались на своих местах. Только перед уходом гостей хозяин не без труда загнал спец-собаку на кухню.

Детку собака возмутила, у него уже были проблемы с простатой, и невозможность покинуть на время общество доставила ему неприятные переживания.

В машине по дороге домой он сочинил стишок:

Детка иногда бывал ужасным злюкой.

Все, все было другим там, на берегу озера Саранак. Они сидели за деревянным столом, покрикивал и ерошил перья попугай Мадо по прозвищу Бибо, фокстерьер Чико спал на крыльце и во сне повизгивал и перебирал ногами, ему снилось, что он охотится на бабочек, в доме стучала на машинке неутомимая Эстер, Мадо с Деткой ушли искать корни для своих скульптур, она разливала чай из самовара, подаренного Сержем Кусевицким, и вполуха слушала непонятные разговоры трех мужчин. Это потом, по просьбе Бурнакова и того, восточного вида большеглазого из консульства, слушала внимательно. А еще внимательней, когда подружилась с Луизой.

Говорили о каком-то Вейцзекере, и Железная нога вспомнил, как с этим самым Вейцзекером жил в частном пансионе у фрекен Талбитцер, фрекен курила трубку, а молодые физики развлекались тем, что предлагали друг другу доказать парадоксальные утверждения. Например: «Злобное удовольствие есть чистейшее из удовольствий». Генрих радостно хохотал, а Железная нога и Лео все время цитировали какого-то знаменитого венгерского поэта и все время выражали надежду, что эмиссии нейтронов либо не будет вовсе, либо она будет ничтожной. Говорили по-немецки, по-немецки обсуждали и письмо президенту, и, когда наконец закончили со всеми поправками, Генрих сказал: «Пожалуйста, я могу выполнить роль почтового ящика».

— Я тоже должна выполнить роль почтового ящика, — сказала она и протянула Лео конверт. — Это письмо от вашего брата и от Руди Майера.

Лео смотрел на нее с изумлением, и загар линял на его лице.

— Мы были в гостях в Лондоне у Майеров, там встретили родственницу его жены, и она просила передать вам это письмо.

— Я могу уйти в ваш кабинет? — спросил он Генриха сдавленным голосом.

— Да-да..

— Я провожу, — она задержала Генриха, положив ему руку на плечо.

Когда вернулась на террасу, они говорили о Руди. О том, что он занимается изотопами урана.

— Вот видите! — почему-то торжествующе сказал Железная нога. — Он тоже!

Лео вернулся не скоро, он словно постарел, так тяжела была его походка. Но ни Генрих, ни Железная нога не спросили, что пишет брат, они спросили:

— Ну, что Руди?

— Он занимается ураном?

Знакомый эгоизм. Когда дело касалось физики, эти люди просто утрачивали обычный человеческий интерес друг к другу. Да и ко всем остальным!

— Он, кажется, определил критическую массу.

Пауза, которая наступила после этого сообщения, была, пожалуй, подлиннее той, что была, когда Эстер сказала, что по радио сообщили о взрыве этой самой критической массы над Хиросимой. Тогда Генрих, помолчав, произнес со вздохом: «О Боже! Увы!», ночью ей — с невыразимой грустью: «Если бы я знал, чем это кончится, я бы не подписывал того письма Рузвельту, но меня можно простить: все мы боялись, что немцы вот-вот сделают атомную бомбу». Теперь же они молча смотрели на Лео.

— С ним работает Отто Дукс.

— Я его помню по Лейпцигу. Такой постный худой очкарик? — Железная нога, как всегда, предпочитал негативные характеристики.

— Да. Постный худой очкарик. Отличный математик. Я с ним встречался в Бирмингемском университете. Он тоже эмигрировал из Германии. Но сначала во Францию, — голос Лео звучал ровно и безжизненно.

Генрих и Железная нога оправились от шока и снова затараторили о физике. Лео сидел молча.

— Что пишет ваш брат? — тихо спросила она. — Как ему живется?

— С ним все в порядке. Он хорошо живет, работает по специальности. — Лео был чем-то потрясен и находился где-то далеко.

— Все в порядке?! — чуть не переспросила она. Ведь Лулу сказала другое. Лулу, отвечая на вопрос Руди, как-то сжалась, втянула голову в плечи и пробормотала:

— Он работает по специальности, и он сыт, но встретиться с ним невозможно.

— Как это?

— Ну не знаю, не знаю, только видеть его нельзя.

Бедная Лулу! Во что она превратилась! Вместо стройной девушки с бледными губами и темно-синими, почти фиолетовыми глазами они увидели высохшую мосластую тетку далеко за сорок, с темными набрякшими подглазьями, измученную и ужасно одетую. На ней была мешковатая бурая юбка и вязаная вигоневая кофта с обвисшими полами и пузырями на локтях. Правда, Лизанька потом приодела ее, Лулу отъелась, и круги под глазами побледнели, но печать затравленности и голодухи все же не исчезла. А главное, не исчезла неизбывная боязнь сказать лишнее слово. Сначала с ней вообще было невозможно разговаривать. На все вопросы — односложное: «Слава Богу, все в порядке!» Но постепенно выяснилось, что все совсем не в порядке. Жила Лулу с Рогнедой, отец помер в тридцатом пятом, старший брат сгинул. Иоахима Кивезеттера тягали сначала из-за Леки, потом из-за старшего сына, воевавшего вроде бы в Добрармии. Спасло личное знакомство с Красиным и Лопатиным, те заступились, и главным доводом в пользу благонадежности Иоахима стал знаменитый революционный броненосец, построенный им.