Тайна Наполеона

– Князь Гацфельд? О, он хочет предать нас! – воскликнул Анрио. – А ведь между тем он торжественно присягнул императору. До свидания, дорогая моя, до скорого свидания! Мне нужно поспешить к маршалу. Мы увидимся, когда Данциг будет взят, а до тех пор молчание! Ни слова князю или кому-нибудь из окружающих его! По счастью, он еще ничего не знает! До скорого свидания!

Анрио так торопился, что ошибся дверью, и вместо того чтобы попасть в вестибюль, нечаянно открыл дверь кабинета князя. Он застал бургомистра стоящим около двери и прикладывающим ухо к щели; князь страшно смутится при виде Анрио.

«Князь все подслушал у двери! Он знает теперь тайну нашего маршрута! – подумал Анрио. – Нельзя терять ни одной секунды. Надо предупредить императора!»

Он поторопился к Лефевру и поделился с ним своими подозрениями.

Маршал поручил Дюроку уведомить императора о том, что рассказал Анрио. Через два часа после этого на дороге перехватили курьера, посланного бургомистром к прусскому королю с донесением. У курьера нашли письмо Гацфельда, в котором князь сообщил о походе Лефевра и неминуемой осаде Данцига.

Наполеон разразился бешеным гневом.

– Вот и доверяйтесь слову пруссака! – ругался он, бегая вдоль и поперек по своему кабинету. – А ведь князь обещал ничего не предпринимать против нас; при этом условии, которого он свободно мог не принимать, я оставил ему все его чины, отличия, титул, прерогативы, обходился с ним как с чиновником моей империи, а он воспользовался моим расположением, моим великодушием только для того, чтобы изменить мне! О, я жестоко отомщу ему за это! Да, генерал, я хочу дать суровый пример! Я готов простить солдата, который старается бежать к своим и сражаться потом против меня, тогда как перед тем униженно складывал оружие для спасения жизни. Я уважаю воодушевленный патриотизм тех крестьян, которые по вечерам, спрятавшись в засаде, вымещают на наших случайно отбившихся в сторону солдатах обиду за понесенное поражение; я готов быть терпимым и великодушным ко всякому гражданину; который защищает свою родину; я готов восхищаться даже этими дикими взрывами отваги побежденных, столь жестокий пример которому вам явили мамелюки Сен-Жан-Акра. Но я раздавлю, как извивающихся гадов, всех тех дворянчиков, этих лицемерных аристократишек, этих лживых придворных, которые сгибаются передо мной в три погибели, чтобы я позволил им сохранить их титул, их состояние, их привилегии, и которые затем подло, трусливо, без риска пользуются случаем, стараются воспользоваться нескромностью, слабостью девушки, подслушивают у дверей словно вороватый лакей, чтобы изменить клятве и нарушить данное слово… Поэтому я жестоко накажу этого Гацфельда, чтобы никто не рискнул больше последовать его примеру.

– Ваше величество, вы всемогущи, так будьте же великодушны, – попытался умилостивить его Дюрок.

– Я не желаю быть слабым, – быстро перебил его император. – Весь смысл моих действий – проявлять силу и силу. В тот день, когда люди перестанут трепетать передо мной, я буду наполовину побежден. Надо накинуть узду на это высокомерное, скрытное прусское дворянство. Людьми управляют только посредством страха; дружба, благодеяния, доброта – все это лишние добродетели, над которыми просто издеваются. Снисходительность зачастую считают просто слабостью, и люди, которые все – подлецы на подлеце, склоняются только перед бичом и угрозой. Вы советуете мне милосердие, Дюрок, но это, может быть, было хорошо во времена Цинны. Августу хорошо было сидеть на вполне твердом троне посреди умиротворенной империи; он не сражался, вроде меня, за несколько сот лье от своего дворца, посреди строптивого народа, каждый момент готового на предательство. Дюрок, вы сейчас же отправитесь и арестуете князя Гацфельда, а на завтрашнее утро созовете военный суд! Ступайте!

Дюрок поклонился в ответ; когда император говорил таким тоном, то возражать было нельзя.

Князя Гацфельда арестовали, и военный суд, собравшийся наспех, расследовал обвинение, признал вину и приговорил князя за государственную измену к высшей мере наказания: он подлежит расстрелу через двадцать четыре часа после конфирмации приговора.

Но Даву, Рапп и Дюрок попытались в последний раз подействовать на императора. Они умоляли его пощадить князя. Ведь он поступил так из патриотизма, его преступление имело характер законной защиты. Они заявили, что и император вызовет гораздо больше уважения и страха, если покажет, что может прощать; он обезоружит таким образом предубеждение и вызовет всеобщее восхищение немцев за акт великодушия.

Однако Наполеон оставался глух ко всем этим мольбам. Тогда вздумали растрогать его видом княгини Гац-фельд.

Княгиня была беременна в это время и умоляла императора пощадить ребенка, которому иначе придется стать сиротой еще не родившись. Но она не имела бы никакого успеха, если бы в последний момент Раппу не удалось впустить в кабинет императора молодую девушку.

Это была Алиса, одетая в траур, с заплаканными глазами; она присоединила к просьбам княгини и свои мольбы. Она рассказала императору про свое детство, про заботы о ней жены маршала Лефевра, которая заменила ей мать; рассказала, как потом нашла поддержку у княгини Гацфельд. Наконец, она заговорила о друге своих детских игр – Анрио, крестнике маршала, и, краснея, призналась о своих мечтах о счастье с ним.

– Неужели, ваше величество, вы желаете, – закончила она, – чтобы я стала невольной причиной вечного траура моей благодетельницы?

Наполеон долго думал. Его тронули и взволновали мольбы этой девушки, его бронзовое сердце стало таять…

– Так вы невеста майора Анрио, того самого храброго гусара, который взял мне Штеттин с шестьюдесятью кавалеристами? – спросил он, устремляя пронзительный взгляд на дрожащую девушку, ставшую рядом с княгиней на колени перед ним.

– Да, ваше величество, и с вашего позволения я выйду замуж за майора Анрио. Маршал Лефевр уже дал нам свое согласие.

– Ладно! Мы посмотрим, когда Лефевр выполнит порученную ему мной миссию. Ну что же, барышня! Ради этого храброго офицера, который совершил один из самых поразительных военных подвигов этого века, я готов исполнить вашу просьбу. Встаньте обе! – Император подошел к своему бюро, достал оттуда письмо, показал его княгине Гацфельд и сурово сказал: – Вот доказательство измены вашего мужа, военный суд вынес приговор на основании этой документальной улики. Но эта улика больше не будет существовать; военный суд соберется снова, и ваш муж, против которого уже не будет никаких улик, будет выпущен на свободу.

С этими словами Наполеон резким жестом бросил в камин письмо, перехваченное у курьера и содержавшее сообщение прусскому королю о походе Лефевра на Данциг.

Когда княгиня и Алиса уходили, благословляя милосердие императора, последний, улыбаясь, сказал молодой девушке:

– Если майор Анрио будет вести себя так же отменно перед Данцигом, как под Штеттином, то обещаю вам, мадемуазель, что я дам вам приданое, подписывая ваш свадебный контракт! – После этого император снова сел за работу, сказав Дюроку: – Ну вот, маршал, теперь вы довольны мной? Я проявил порядочную слабость! Я простил этого Гацфельда, как болван. А тем не менее я был очень зол! Нет, мне все-таки надо было дать пример. Я был не прав!

– Ваше величество, вы победили самого себя! Это самая великая победа, которую вы когда-либо одерживали, – ответил обер-гофмаршал, – и потомство прославит этот день как один из самых лучших в вашем царствовании!

– Ах, Дюрок! – воскликнул император, с горькой усмешкой покачивая головой, – если я когда-нибудь буду вынужден рассчитывать на милость королей, то ко мне они будут очень безжалостны. Они сочтут решительно все позволительным для них, прирожденных государей, по отношению ко мне, солдату, «которому повезло», как они говорят обо мне… Но потолкуем о чем-нибудь другом! Что нового слышно из Парижа? Задает ли императрица балы и празднества, как я приказывал ей? Так же ли хорош Тальма, как всегда, в «Британике»?