По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — Да уж, не погневись, твоё торговое благолепие... Ты — мошну толстишь, а мы царскую службу справляем... Вот и побудили тебя... Уж не серчай на холопишек на своих! — глумливо подхватил Многогрешный, задетый обращением купца. — Волей-неволей, а придётся нам пощупать брюхо твоё толстое, худековское... Не больно ли щекотен только? Не заплачь, гляди.

   — Сам не заревел бы. Я тебе не всякий! Ишь, зубоскал, цыган... И ково только берут на службу царскую, прости Осподи... У тебя же все листы мои, хозяин. Казал бы им...

   — И то казал, — начал было Савелыч.

   — Вот они, вот, листы-то твои... Да не в их дело. Сам ли чист ли? Всё ли тобою объявлено было в Якутском да Тобольском приказах. Знаем и мы вашего брата!.. Половину товара, который похуже, объявите, пошлину платите. А что почище, запретный товар — так пригоните схоронить, што и чёрт не снюхает. Да я — посерей чёрта!.. Знаешь, с кем говоришь? Казацкий есаул я, Василий Многогрешный, вот!.. Не я ли походом в запрошлый год на тубинцов, на воров хаживал?! Сотни со мной не было. А мы их, татей, разбойных людей более полтыщи до смерти побили, вдвое их поранили; самого князца Шандычку прибазарили до смерти. Шесть али седмь сот голов одного бабья и детишек аманатами да в полон взято!.. Добра, скота — не перечесть!.. Вот хто я. А ты со мной так смеешь... Вот, подожди, сыщем на тебе какое воровство против указов государевых, не то запоёшь... Все пожитки твои на казну да на себя отберём. А самого — скорым судом на глаголя алибо просто, на осину... Не дыбься больно, потому... Вот как!

И тяжёлым кулаком Многогрешный пристукнул по столу, как бы желая усилить значение своих слов.

Хмель и раздражение сразу покинули купца. Он почуял, какая опасность грозит ему, и совсем другим тоном, с поклонами заговорил:

   — Не гневись, отаман, Василий, свет не ведаю, как по батюшке?.. Спросонку да с похмелья... Старик я... Сам видишь... Дай уж пропущу чарочку, как ты поштовал Освежу малость башку... А во всём — мы твои слуги... Я сам со всея челядью... Вестимо, слуга государев — всему голова и начальник. Дело зазнамое... Не серчай... Прости уж...

   — Простить?! То-то... А вот я погляжу, как выйдет дело?.. Не о чарках речь пойдёт. Ну-ка ответ держи: заповедных товаров не везёшь ли? Скрытно чево при себе али на возах не держишь ли?..

   — Нет... што ты, милый человек... Не имеется тово... Сдаётся всё, чисто у меня переписано... — как-то нерешительно ответил Худеков и сейчас же быстро добавил: — Дозволь Федьку, племяново, покликать. Ён у меня за всем глядит... Ён всё тобе...

   — Я и сам собе догляжусь... Не тревожь себя и Федьки... Вижу уж я, по речам да по увёрткам чую, што ты за птица... Ну-ко, товарищи, пошарьте круг купца... А вы — поспрошайте Федьку: на чём они с дядей ехали?

Весь багровый, дрожа от негодования и злобы, отступил старик купец, когда один из казаков двинулся к нему для обыска.

   — Стой! Не смей... не рушь меня... Я... я сам... я самим болярином воеводой Ондрей Ондреичем Виниюсом посылай... Ты в столицы погляди... Тамо прописано... Не дам себя срамить... Вот, сам всё покажу, что есть на мне... Вот... Кошель с деньгами. Серебро и золото. Перечти, запись мне дай, как закон велит... Вот, книжка моя. А в ней — записи долговые... Расчёты все... Дела торговые, кои мне одному ведать надлежит... Вот, туда сбоку кармашек в ей, в книжке... Свёрточек невелик... Жёнке подарок... камушки невелички, самоцветы... Малу толику зенчугу хинекого... Не на продажу вёз, жёнке моей... Всё едино... Перепиши... Боле нету. Ничего нету... Перепиши. Мыто возьми... Пеню бери... Бери, што хочешь. Достальное — мне отдай и отпусти меня... Ехать надо... Я не беглый... Видишь, купец стародавний. Который год езжу. Впервой на таку беду напоролся.

   — Што за беда? Ещё полбеды... Гляди, ненаписаны товары сразу нашлись-таки: самоцветы да зенчуг... Всё первосортное... Всё ценное. Где одно было, ещё нет ли? Уж не взыщи: поглядим, пошарим... Гей, што стал? Досмотри, Фомка, купца именитого. Помоги ему ещё хто, коли одному не под силу со стариком справиться.

Второй казак кинулся на помощь. Старик стал бороться. Кафтан не выдержал, затрещал, полетели клочья. Обозлённые пьяные казаки скрутили назад руки старику, связали их туго полотенцем, сдернутым со стола, и стали грубо обшаривать, не обращая внимания на то, что купец, с пеной у рта, топал ногами, кричал, осыпал их угрозами, бранью и проклятиями.

   — Глотку, гляди, надорвёшь... Шарь, шарь, робя... В кафтане... Ворот рубахи оглядывай... В подкладке, где чево не зашито ли? На кресте, на шнуре, на гайтане не подвязано ль?.. Ладанка? Пори ладанку... Ничего нет? Трава?.. Добро... Шарь далее... Чулки стащи... Там нету ли?.. Промеж пальцами... Всюды гляди... Так... Не кричи, старичок... Не стыдись, мы — не бабы, не сглазим...

Вдруг зоркий глаз Василия заметил, что одно плечо старика, случайно обнажённое в борьбе, перехвачено крепкой розоватой шелковинкой, почти сливающейся с окраской кожи; он сам встал из-за стола, отвёл левую руку Худекова, которую тот прижимал поплотнее к телу, и вытащил из-под мышки небольшую ладанку, обшитую тёмной замшей.

Хрипло застонал старик, увидя ладанку в руках у грабителя.

   — Стой... Сжалься... Отдай... Всё бери... Деньги... товары... всё... Ещё прибавлю... Не раскрывай... Отдай... Не трожь... Царское добро то... Не смей... Самому царю везу, по указу... Вещь заветная... Не смей...

   — Ой ли? А я такой уж смелый... Дай погляжу. Авось не ослепну!.. — И быстро, ловко концом небольшого ножа подпорол Василий нежную замшевую оболочку, под которой прощупывался какой-то твёрдый предмет.

Прежде чем добраться до него, пришлось казаку развернуть листа три тончайшей китайской бумаги. И вдруг при лучах солнца, скупо проникающих сейчас в горницу, перед глазами у всех засверкал кровавым блеском огромный рубин, величиною с голубиное яйцо, чудной воды и окраски.

Даже эти полудикари, ничего не смыслящие в самоцветах, поняли, что перед ними лежит камень огромной цены.

   — Вот энто так товарец! — после некоторого молчания проговорил наконец Василий.

Нестеров, сидевший всё время в конце стола и как бы безмолвно поощрявший действия казака, сейчас так и пожирал глазами драгоценный камень.

   — Цены ему нет! — подтвердил он рвущимся от волнения, скрипучим голосом. — Гляди, да он ещё не простой, а со знаками. Заговорённый, видно... Гляди... Вот, как талисманы бывают...

И прыгающим от нервного напряжения пальцем подьячий указал на одну из граней рубина, где ясно были видны начертанные кем-то два иероглифа [2].

   — Заклятый... заклятый камень, — быстро заговорил старик, словно обрадовавшись новой мысли, проскользнувшей в уме. — Не трожьте ево... Хто силом возьмёт — на гибель себе возьмёт... Кровью заплатит за красный камень... Кровью...

   — Ничего... Видали мы её, крови, немало. И своей и чужой. Не привыкать стать... Ты, чай, тоже не добром таку вещь у людей отнял... Хто отдаст? И не подумает!.. Царская вещь, подлинно... Царю её и свезём...

И казак завернул камень опять в бумагу, достал свой кошель, висящий на груди, и стал укладывать туда сокровище.

   — Эх, один конец! — вдруг визгливо выкрикнул купец, на которого после обыска перестали обращать внимание и даже развязали руки. Быстрым движением схватив нож, брошенный на конец стола Василием, он так и ринулся на грабителя и успел ткнуть его в плечо.

Обессилевший старик только прорезал кафтан Василия и поцарапал слегка кожу. Тот вздрогнул, ухватил руку с ножом и отшвырнул Худекова далеко прочь.

Казаки сначала было опешили, но сейчас же кинулись снова на купца. Он увернулся от них отчаянным порывом, тем же ножом полоснул себя по горлу и повалился на пол, громко хрипя и обливаясь кровью из широкой, хотя неглубокой раны.

Казаки невольно отступили.

Савелыч и Нестеров подняли старика и при общем молчании унесли его вон из горницы, уложили снова в светёлке на той же кровати, где он пролежал всю ночь.