По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — А народишку у тея, хозяин, не мало гостюет! — заметил Многогрешный, окидывая взглядом большую горницу, довольно хорошо теперь озарённую двумя смоляными факелами и несколькими пучками горящей лучины, куда провёл нежданных гостей Савелыч.

Все девять казаков-объездчиков заняли места за большим столом, посадив в переднем углу Василия Многогрешного. Проезжие гости, купцы и приказчики, уступили им места. Иные разместились на лавках, стоящих вдоль стен, другие полезли на полати, где и раньше виднелось несколько копошащихся фигур. А некоторые и совсем ушли на двор наведаться к своим возам, хорошо ли они увязаны, не подбирается ли к ним кто под шумок. Из морозной ночной темноты сразу попав в тёплое, светлое помещение, подбодрённые водкой, иззябшие казаки оживились, усталь как рукой сняло. Они и забыли, что всего четверть часа тому назад валились с коней от озноба и устали. Теперь им хотелось шуметь, говорить, плясать, как, должно быть, плясали и шумели здесь все эти люди до прихода нежданных гостей, казаков.

   — Што ж притих весь народ? Али нас так спужались? — спросил Многогрешный, обращаясь ко всем. — Так мы страшны одним лиходеям, злым людям, ворогам земли и его царского величия, осударя Петры Лексеича... А ины люди — живи себе да здоровей, да мёд-вино пей-попивай... и нам подавай... Ха-ха-ха!..

И черноволосый живой Василий залился довольным смехом.

   — Только штой-то у вас парней много, баб мало! — заговорил он снова, охватывая за плечи Василиду, которая наливала ему новую чарку вина и подавала закуску.

   — Ничего, гостенька! На што я годна, постою и одна... А чево не могу, на то не погневайся, в ином месте поищи! — увёртываясь, с лёгким смехом ответила бойкая бабёнка. — Вон девонька мне поможет, чево может! А она плясать горазда! — указывая на Софьицу, помогающую ей служить, сказала лукавая бабёнка. И, выходя из горницы, поманила за собой мужа.

   — Митька, гляди, больно не хмурь харю-то... Видишь, пьяный, озорной народ. Али жисти твоей и моей тебе не жаль? Потерпи. Авось меня не убудет... Слышь!

   — Терплю я... давно... — каким-то глухим, сдавленным голосом отозвался муж. — А, слышь, и на топор у меня руки таково чешутся... Слышь...

   — Вот што, Мить... Уйди ты лучше со двора куды, слышь? Христом Богом тея молю. Уйди ты хошь на энту ночь...

   — Уйти?.. Уйти тебе... А ты?.. Ишь... Уйти, баешь?..

   — Вы тут што? — вдруг послышался за спиной у них голос Савелыча.

Он тоже вышел из горницы в тёмные сени, где его сын и невестка вели беседу, и, двинувшись на голоса, отыскал их.

   — Да, вот, слышь, батя! — поспешно отозвалась бабёнка. — Митяю сказываю, по дому помог бы мне што...

   — Помог бы тебе? Сама здорова, себе поможешь... К гостям ступай, подавай, чего спросят... А мне с Митькой тута надо...

Василида быстро юркнула в горницу, а старик обратился к сыну:

   — Зипун одевай, тулуп возьми, пимы... Доху ли невелику вздень... Коня я тебе за хату через лаз выведу... К куму скачи... К утру поспеешь... Пущай сюды со всеми робятами своими да с припасом воинским поспешает. Чует моё сердце: добром у нас с гостями нашими не кончится... Старшой их почал уже к купцам привязываться... Опросы да расспросы: хто да откедова? Получил бы своё, да и отстань... А он — нет... Авось к обедам кум с подмогой подоспеет. Они теперя с морозу разомлеют, спать завалятся... Авось до полуден заснут. Мы будить не станем... А тут и кум со своими... Быдто ненароком, проездом... Оно неё лучче будет... Скачи... Поспевай...

   — Тятенька, да ты бы ково...

   — Ну, не шамаркай... Коли тебя шлю, перечить мне не станешь ли? Не знаю я, што делаю?.. Снаряжайся... сторож-то приворотный ихний, кажись, уже свалился... Пойду, погляжу... Снаряжайся да к лазу приходи... И кремневик возьми... Неравно на зверя али на лихова человека в пути набежишь. Всё оборона...

И не слушая никаких возражений, старик двинулся к воротам.

Казак, оставленный там настороже, действительно, сморился и спал, громко похрапывая на весь двор. Но он, как сторожевой пёс, лёг поперёк ворог, и, не сдвинув его, их нельзя было отворить.

   — Ладно, сторожи в пусто место! — пробурчал Савелыч и повернулся к стойлам, где десятка четыре крепких мохнатых сибирских лошадок дремали на подстилке или стояли, понуря голову, и жевали, пофыркивая, заданный им корм.

Лошади самого Савелыча стояли за особой загородкой, в углу стойла. Здесь стена лошадиной теплушки выходила прямо в поле. Небольшое оконце, прорезанное в этой стене, теперь было заткнуто пуком соломы.

Лёгким пинком ноги поднял старик буланого конька, мирно дремлюще кормушки, на ощупь нашёл и снял со стены попону и стал прилаживать седло, тут же приготовленное в углу. Кинув затем поводья на шею осёдланной лошади, Савелыч подошёл к стене, выходящей в поле, упёрся ногами покрепче в землю и на высоте своего роста вытащил поперечное бревно, аршина два длиной, из стены, которая казалась такой крепкой и неподатливой на вид.

За первым бревном последовало второе... третье... И скоро нечто вроде калитки зазияло в разобранной стене, дремлющие кони зашевелились, поднялись и стали вздрагивать от внезапно налетевшего холода.

А те, что не спали, бросили еду и стали чутко прислушиваться, словно стараясь разгадать, что творится там, за перегородкой, в углу их, спокойной до этих пор, теплушки.

   — Ты, што ли, Митяй? — негромко спросил старик, замети, что из темноты надвигается на него какая-то чёрная фигура.

   — Я, тятька! — ответил сын, тепло одетый, туго подпоясанный, с тёплыми рукавицами и тяжёлым кремневиком в руках.

   — Ну, с Богом!.. Я выведу коня... Садись и катай... Да сам не мешкай и кума проси поспешить...

   — Ладно! — выходя из пролома в поле за стариком, отозвался Митяй.

На воле было гораздо светлее. Парень сел на коня, подобрал поводья и мелкой рысцою двинулся в путь, раскачиваясь в седле.

Проводив сына взглядом, пока можно было видеть за кустами, подбежавшими здесь к самой избе, старик вернулся в теплушку и принялся закладывать лаз.

Вдруг какие-то две фигуры прошмыгнули сюда со двора и направились к выходу в поле.

   — Стой... Хто вы?.. Куды вы? — окрикнул старик, загораживая им дорогу.

Но остановить он успел только одного. Другой прошмыгнул мимо Савелыча, грузно перекинулся через брёвна, уже закрывавшие низ потайного выхода, и скрылся в кустарнике, только сучья захрустели под его тяжёлыми шагами.

   — И штой ты, пусти, Савелыч. Нешто не опознал? — торопливо, вполголоса заговорил перехваченный мужик. — Али тебе корысть какая, коли мы попадём объездчикам в лапы?.. И то они грозятся, что наутро обыск учнут, у всех листы пропускные есть ли да отписки приказные, подорожные... А у нас, сам ведаешь, каки отписки... Пусти же... Мы последили за твоим Митянькой... Вот и норовим уйти за добра ума... Оставь, слышь...

И второй из оборванцев, который во время пирушки сидел в углу горницы, алчно поглядывая на пирующих, почуяв, наконец, что могучий старик не сжимает ему руки своими железными пальцами, метнулся к выходу и исчез вслед за первым.

В это мгновение ещё два мужика из той же компании появились из-за перегородки, где, притаясь, ожидали, как пойдёт дело. Молча пробежали они мимо старика, нырнули в дыру и, согнувшись, стали убегать между кустами.

   — Ну, оно и лучше, што эта рвань сбежала! — подумал вслух Савелыч, спешно закрывая потайной лаз. — Из-за их и сам в ответ пойдёшь... Сыск чинить хотят! Туды ж! Известно, какой сыск у служилого люда! У казаков, у насильников! Содрать, что мога, с торговых людей... Ин, ладно... Поспрятать кой-што надоть-таки...

Заложив последнее бревно так, что и следа не осталось от широкого пролома в стене, Савелыч торопливо перешёл в горницу.

Здесь он застал настоящее сонное царство.

Хмель и тепло взяли своё. И постояльцы, кутившие тут, и нагрянувшие после казаки-объездчики — все спали, пристроясь кто куда, на лавках, на полу, подостлав азямы и полушубки, на полатях и даже под столом. Огни догорающих факелов тускло освещали картину, сливаясь с бледными лучами зимнего рассвета, который глядел в щели ставень.