Коридоры кончаются стенкой

Сербинов исчерпал свою доказательную базу и замолчал. Молчал и следователь, размышляя над услышанным. Понимает ли Сербинов, какую неоценимую услугу оказал следствию, разоблачив намерения Лаврушина? Вряд ли. Цель его откровения наверняка не в том, чтобы вывести из-под удара следствие. Это месть Лаврушину, предавшему его — Сербинова. Да. Жаль, что врага народа нельзя представить к правительственной награде за оказанную услугу.

— Охарактеризуйте Бранденбурга, — сказал он тихо, тяготясь затянувшейся паузой. — Только не так пространно, как о своих победах над буржуазно-националистическими элементами Владикавказа.

— Бранденбург — начальник Кисловодского ГО НКВД, немец по национальности, исключительно бездарная, темная личность. Не только вносил хаос в работу горотдела, но своим бездельем мешал работать другим. В УНКВД на него имелись компрматериалы, в которых прямо указывалось, что у него фальшивые партдокументы. Об этом знал Дагин, но мер никаких не принимал, потому что Бранденбургу покровительствовал Евдокимов. Лишь после откомандирования Дагина в Москву Бранденбург был арестован и разоблачен как германский агент.

— Зарифов?

— Начальник первого отдела. Бывший белый, кажется, бичераховец, самый близкий человек Дагина, главный его советник по всем вопросам, друг Бранденбурга.

— Вронский?

— Начальник спецотдела. Женат на дочери муллы, арестованного НКВД по Ленинградской области и осужденного на десять лет за контрреволюционную деятельность. Имелись данные, что Вронский неоднократно переходил польскую и румынскую границы.

— С какой целью?

— Это мне неизвестно. Вся его работа, заключалась в том, что он словно из-под земли доставал для семьи Дагина дефицитные вещи, собирал среди сотрудников всякие сплетни и регулярно информировал своего патрона о «нелояльных» и «подозрительных». Вопрос о жене Вронского рассматривался парторганизацией УНКВД. Его предупредили, что если не разойдется с женой, — будет уволен из органов. Это решение осталось невыполненным, но благодаря покровительству Дагина Вронский продолжал работать в органах.

— А вам не кажется, Сербинов, что вашими устами говорит обыватель? Разве переход Вронского через границу не мог быть частью спецзадания, которое было бы невыполнимо, не будь он женат на дочери осужденного муллы? И разве Дагин обязан был информировать об этом парторганизацию?

— Я и не утверждаю, что Вронский враг. Естественно, есть вопросы, не подлежащие оглашению на партийных собраниях. Но я сужу о нем по внешним признакам.

— То-то и оно, что по внешним. Ладно. Вы охотно рассказываете о других, но до сих пор не ответили следствию на главный вопрос: какую вражескую работу проводили вы — Левит-Сербинов?

— Сербинов-Левит.

— Вы придаете этому значение? А я нет. Для меня вы просто Левит.

15

За окнами кабинета лютует бора. Пятый день он державно сотрясает бухту. На улице холод собачий и трудно удержаться на ногах: дует, дует и дует. А в кабинете тепло и уютно. Одна беда: стрелки часов слишком медленно приближаются к трем. Потом можно будет попытаться добраться домой, если за оставшиеся минуты не случится ЧП, а пока приходится сидеть, и ждать, и бодрствовать: мало ли что!

И Саенко сидит и ждет, и с большевистским упорством борется с дремотой, которая вредительски окутывает сознание сладким дурманом, отвлекая от мыслей о мировой революции. Он усердно давит пальцами глазные яблоки, неистово массирует мочки ушей, растирает виски и снова давит глазные яблоки. Но тяжелеющие веки смыкаются, подбородок упирается в грудь, он всхрапывает, издавая звуки, от которых пробуждается, и снова начинает борьбу с невидимым врагом.

Дурная манера «работать» по ночам. Тем, кто намается за день, это гроб с музыкой. Как ни крути, а в три часа ночи самое время спать без сновидений. Но такова установка ЦК: Сталин не спит — значит, бодрствовать должен весь чиновный люд страны.

Можно, конечно, схитрить и переключить телефон на приемную или дежурного. Так делают многие, и ничего, проходит. Но Саенко жаждет сам поднять трубку. Поднять и сказать спокойно и деловито: «Саенко у аппарата!» Сказать и представить себе удивленное лицо инициатора звонка: «В три часа ночи сам у аппарата! Молодец! Настоящий большевик. Вкалывает в поте лица». Саенко знает, как это важно — оказаться в нужный момент в нужном месте. Если бы он этого не знал, он не был бы сегодня первым секретарем Новороссийского ГК ВКП(б). Если б он не ехал в поезде с теперь уже бывшим первым секретарем Краснодарского ГК Шелухиным, когда тот в изрядном подпитии нахваливал Троцкого и поносил ЦК, — тот и сегодня бы еще гулял на свободе и отравлял троцкизмом души советских людей. Но Саенко оказался тогда рядом с Шелухиным, он дал ему выговориться до конца, а затем доложил в крайком. Был Шелухин — да весь вышел. Недавно Давыдов звонил: «Поздравляю, — говорит, — твоего крестника арестовали!» «Какого крестника?» — удивился Саенко. «А что, их у тебя много? Я имею в виду Шелухина. Состоялось решение бюро горкома, исключили из партии как врага народа, арестованного органами НКВД!» «Где он в последнее время работал?» «На крайвинкомбинате». «Хоть попил вволю перед арестом!» Посмеялись. И было над чем.

Трель телефонного звонка донеслась откуда-то издалека, и Саенко не сразу сообразил, что это неуемная дрема отодвинула от него и приглушила звуки, чтобы пробуждение не было поспешным и бестолковым. Он поднял трубку и сказал звонко и радостно:

— Саенко у аппарата!

— Здравствуйте, Яков Дмитриевич! Селезнев говорит. Извини, что потревожил в такую рань. Не разбудил?

— Да что вы, Петр Иануарьевич! Дел невпроворот, так что не до сна! Я весь внимание, Петр Иануарьевич!

— В прошлом ноябре вы решали вопрос о партийности сотрудника горотдела НКВД Одерихина Константина Никитича.

— Было такое дело. Бюро горкома утвердило решение первички о его исключении.

— Подскажи, где могут быть материалы.

— Я лично отправил их в крайком на имя товарища Бессонова.

— Вы уверены, что они получены?

— Безусловно, потому что ушли секретной почтой.

— Понятно. Разберемся. Ты подробности дела помнишь?

— Конечно. Дело из рада вон выходящее…

— Я слушаю.

— Если вы не возражаете, я воспользуюсь своими записями.

— Давай, давай, так даже лучше.

— Ну, вот. Двадцать пятого августа парторганизация Новороссийского ГО НКВД заслушала его на партийном собрании и исключила за отрыв от партийной жизни, морально-политическое разложение, пьянство, систематическое избиение жены, но главное — за распространение контрреволюционной клеветы на Новороссийский горотдел НКВД и на органы НКВД в целом.

— Были веские аргументы?

— Да… хотя сейчас — как посмотреть. Именно за это арестованы Малкин и другие.

— Он принял обвинение?

— Нет. Категорически воспротивился. Во весь голос кричал, что в органах безопасности города и края орудуют враги народа во главе с Малкиным.

— Его арестовали?

— Он предусмотрительно сбежал в Москву, разыскал знакомого сотрудника НКВД, через которого ранее передал рапорт о беззакониях Ежову, и оттуда последовала команда Сербинову никаких репрессий к нему не применять.

— Как к этому отнесся Сербинов?

— Он направил мне письмо, в котором просил вопрос о партийности Одерихина оставить открытым до окончания следствия.

— Значит, дело все-таки возбуждалось?

— Не могу сказать. Вряд ли. В это время у них самих уже земля горела под ногами.

— А вы? Как отреагировали на это вы?

— Я пригласил Одерихина. К тому времени он вернулся домой и охотно принял приглашение. Я спросил его мнение обо всей этой канители. Он промолчал и вместо ответа прочел мне мораль. «Мне представляется, — сказал он, — что партия позволяет НКВД изгаляться над коммунистами и решать, кому быть в ее рядах, а кому идти в арестантские роты, потому что многие партийные руководители на местах сами погрязли в беззакониях. Странно, что объявив себя вождем масс, она позволяет НКВД безнаказанно истреблять их, а если появляется коммунист, который открыто говорит об этом, — быстренько избавляется от него».