Юрий долгорукий

- К тому же, заметь, княже, всю правду, - сказал Дулеб.

- Говорить нужно всегда только правду, но не обязательно всю правду, - засмеялся князь Юрий и неожиданно вспомнил о своём: - А спеть нам сегодня удастся? Вацьо?

И песня родилась тотчас же, подхваченная суздальцами и берладниками, песня про войско, которое шло и порядка не нашло, а с горы, с долу ветерок повевал. Дунай высыхал, зельем зарастал, зельем-трепетом, всяким цветом, дивное зверье зелье поедает, зелье поедает седой оленец, на том оленце пятьдесят рожков, пятьдесят рожков, один тарелец. На том тарельце славный молодец, на гуслях играет, ладно запевает…

Пока пели, пришёл Кузьма. Обсохший, согревшийся, отчего не стал приветливее и привлекательнее.

- Садись, - сказал ему Берладник. - Выпьешь чего-нибудь?

- Ежели нальют, выпью.

- Была у тебя стычка здесь? Разбоя не терпим.

- А, прилип вон тот, из Киева, я и показал ему!

- Знаешь, кто тут за столом?

- Тебя знаю - хватит мне.

- Мало. Тут великий князь суздальский Юрий, да сын его князь Андрей, да дочь княжна Ольга…

- Знаешь вельми хорошо, княже Иван, что все другие князья, кроме тебя, для нас ни к чему.

- Погладить бы тебя против шерсти! - не удержался князь Андрей.

- А у меня после оспы и шерсть не растёт. О мою рожу только исцарапаешься, княже.

- Постыдился бы княжны, Кузьма, - сурово взглянул на него Берладник. - Или у тебя в душе уже ничего святого и не осталось?

- Сам имеешь сестру, - напомнил ему Дулеб.

- Моя сестра, тебе нет до неё дела.

- Лекарь киевский хотел бы с тобой поговорить, я позвал тебя, чтобы спросить, согласен ли ты? - Поведение Кузьмы не нравилось Берладнику, видно было, что киевский беглец нарочно заводит перебранку; тут могли бы помочь спокойствие и достоинство, а уж достоинства у Берладника было больше, чем у Кузьмы злости.

- С одним уже поговорил, - буркнул Кузьма.

- Не выказывай упрямства. Упрямые - чаще всего слабохарактерные. А ты человек сильный. Говори, согласен или нет? Насильно заставлять тебя никто не будет.

- Это для тебя? - спросил Кузьма, сердито окидывая взглядом всех, кроме Берладника.

- Для меня тоже.

- А о чём говорить мне с ним?

- Он спросит.

Кузьма долго сопел молча, яростно сверкал белками, наконец равнодушно махнул рукой:

- Пускай спрашивает. Только бы тот чтоб не лез!

- За Иваницу прости, - сказал спокойно Дулеб. - Нехорошо вышло. Это самоуправство.

- Он своё схватил.

- Кузьмой называешься?

- Разве не слыхал?

- Спрашивать буду я, а ты будешь отвечать.

- Это уж, как захочу. Ты слыхал ведь наш уговор с князем Иваном? Иль глухой?

Дулеб терпеливо переносил обиду.

- Отец твой - дружинник Емец. Слепой, у воеводы Войтишича служит. Верно?

- Ну, верно.

- Сестра Ойка.

- Не трожь сестры.

- Расскажи, когда и как ты выехал из Киева.

- Сел на коня, да и поехал.

- Не на коня. У тебя было два коня.

- Ну, два.

- Когда выехал?

- Разве вспомнишь? Было тепло. Вот и всё.

- Знаешь про убийство князя Игоря?

- Так ему и надо.

Дулеб чувствовал, что спрашивает не так и не о том, что нужно. Он так много раз мысленно представлял себе течение событий в тот августовский день в Киеве, что они уже ему словно бы надоели, что ли, он как-то утратил вкус к расспросам, всё ему опостылело ещё с той минуты, когда они допросили Сильку. И ничего из этого допроса не вышло. Теперь подтверждалась для него та истина, что человек, который постоянно направляет мысль в одну сторону, менее всего способен показать события так, как они происходили на самом деле. Собственно, Дулеб и не допрашивал Кузьму, не ловил его на неправде, как это пытался сделать Иваница, - он просто сам подсказывал ему ответы, всё больше и больше удивляясь самому себе и в то же время будучи не в состоянии что-либо поделать с собой.

- Сказано о тебе, что ты убил князя Игоря, - неожиданно для всех, а более всего для самого себя сказал Дулеб.

- Го-го! - коротко хохотнул Кузьма.

- А помогал тебе монах Силька, хорошо ведомый тебе.

- Го-го! - снова последовало в ответ.

- И вот ты должен доказать, что не убивал, если не чувствуешь себя виноватым.

- Го-го!

- Послушай моего совета, лекарь, - заметил, улыбаясь, Берладник. Сначала слушай обвинённого обоими ушами. Когда же станешь обвинять его, то и тогда слушай его хотя бы одним ухом, не только свой голос.

- Что же слушать? Он не отвечает.

- Он смеётся.

- Го-го! - хохотнул снова Кузьма. - Могу и ещё.

- А ежели я позову сюда Сильку и он подтвердит то, что я сказал? пригрозил Кузьме Дулеб.

- Не будь дураком, лекарь, если ради этого ты добирался сюда из Киева, то возвращайся назад, пока не поздно. Пугаешь меня Силькой? Круглоголовым? Да он костра не может разжечь, а то чтобы человека убил? Да ещё князя?

- Силька также под подозрением, как и ты. Обвиняют вас в Киеве воевода Войтишич, твой отец, а также игумен Анания. Что скажешь? Они называют тебя убийцей князя.

- Отец слепой, его не трожь. Человек он несчастный. Войтишич - старый негодяй. Игумен же, видать, сам и убил князя.

- Игумен - святой человек, - сурово предупредил князь Юрий. - О нём помолчи.

- Не буду молчать! Потому как он подговаривал и меня к этому делу. Знал, что сердит на князя за Ойку, звал в свои монастырские палаты, обещал все: золото, девок. А я упёрся: зачем оно мне, ежели от того князя одна лишь борода осталась. Тогда он вытолкал меня из Киева. Коней дал, гривну княжескую. Расхваливал меня, что превзошёл я отца своего в бросании копья.

- Должен знать, что награждают не даровитых, а покорных, - вмешался Долгорукий, который до сих пор молча отхлёбывал своё просяное пиво.

Кузьма взглянул на князя и умолк после его слов, будто поперхнулся.

- Слушаем тебя, - негромко промолвил Дулеб, но Кузьма и ухом не повёл.

Уставившись в столешницу, сидел насупленный, рябоватое лицо побагровело, стало медно-красным, дышал тяжело, потом внезапно трахнул огромным кулаком по столу, однако и после этого не произнёс ни слова.

- Мы подскажем, ежели хочешь, - снова сказал Дулеб.

- А чего ждать?! - рявкнул Кузьма. - Чего ждать? Сказал же? Девок мне обещал! Девок! Потому как в Киеве кто на такую харю взглянуть захочет? Киевлянкам подавай красавцев, да боярских сынков, да…

Его никто не прерывал, никто не сказал, что и суздальчанки, наверное, такие же, но только в представлении людей, которые никогда не испытали женской любви. Потому что лишь женщина готова отдать всё для своего избранника, лишь женщина решается сочувствовать тому, от кого отвернулись и люди и бог, она может целовать ноги повешенному, несмотря на угрозы смертной казни, может украсть и похоронить казнённого, пойти на подвиг, на унижение, на смерть ради любимого, ибо женщина живёт любовью.

Но перед ними сидел человек, который не знал, что такое женская любовь, не таил в душе никакого целомудрия, за которое могли бы его полюбить, и, изверившийся до предела, злился на самого себя, на всех счастливых и красивых, на тех, кому доступно всё на свете, на игумена Ананию, который тяжко обидел его, открыто пообещав девку, тем самым признав полнейшую неспособность Кузьмы найти в жизни то, что все находят сами, без помощи. Он злился, наверное, и на князя Юрия, который так неосмотрительно бросил своё замечание относительно награждения покорных, ибо, хотя обладал душой непокорной, одновременно знал, что мог сломиться, мог поддаться на уговоры игумена, а если и не поддался, то лишь из упрямства, ведь вскорости позволил спровадить себя из Киева за каких-то там двух коней и гривну.

- Когда вы с Силькой переехали мост? - спросил Дулеб, чтобы оторвать Кузьму от неприятных воспоминаний.

- Мост? Какой мост? - очнулся тот. - Я про игумена ещё не закончил, а ты со своим мостом…