Юрий долгорукий

- Там, там все, - успокоила женщина Иваницу, и он помчался туда, на бегу удивляясь, откуда могла взяться женщина, и начисто упустив из виду многочисленных детей, стоявших там, на льду. Ведь раз есть дети, то должны быть и женщины. Хотя не верилось, чтобы женщины смирились с такими однообразными строениями, в которых могут жить лишь равнодушные мужские души. Женщина всегда жаждет собственного очага, и каждая стремится устроить своё гнездо по-своему, сделать его приметным. Мужчины же, которые по природе своей должны стремиться к величию, не обращая при этом внимания на мелочи, могли вполне довольствоваться необычным этим городом, вот почему Иваница, быть может впервые в своей жизни, подумал, что иногда присутствие женщины кажется неуместным, если не употребить более резкое выражение. Но эта женщина спасла его от неопределённости, он был благодарен ей, как всегда благодарен был женщинам, быть может начиная с момента самого своего рождения, когда благодарность выражал неосознанно, простым криком, объявлением о своём приходе на свет.

Он добежал наконец туда, куда ему было указано, ворвался в помещение, задохнулся от дыма и от густого, пропахшего мужским потом и давнишней грязью воздуха; в двух концах длинной, перепоясанной тремя настилами полатей для спанья хоромины топились печи - одна, возле самой двери, топилась словно сама по себе, никто не подбрасывал в неё дров, никто не смотрел на огонь, никто не находился поблизости, зато возле другой полукругом сидели на корточках несколько берладников, - кажется, все они сушились после ледяной купели, от всех исходил пар, смахивавший на дым.

Иваница подошёл к берладникам. Кузьма сидел посредине, ближе всех к огню, прямо напротив печного отверстия, его рябое лицо лоснилось от пота, красные отблески пламени делали его ещё более зловещим, чем там, на льду; в каждой оспинке собралась угрожающая чернота; Кузьма как раз смеялся над чем-то, и рот его, широко открытый, тоже полнился чернотой; каждый, взглянув на такого человека, невольно воскликнул бы: "Вот бандитская харя!" Иваница пробивался сквозь леса, переплывал через воду, преодолевал расстояния, мёрз на морозах, испытывал позор, лишения, и всё это лишь для того, чтобы очутиться рядом с этим злодеем, так, будто он был ему братом или товарищем по крови и по оружию.

Иваница смело толкнул плечом Кузьму, располагаясь между ним и невысоким узкоглазым человеком, который тоже, видно, купался, потому что сидел в одном лишь исподнем белье, ещё и не просохшем как следует.

- Подвинься, - обратился Иваница к Кузьме.

- Садись, - равнодушно промолвил Кузьма, не сдвинувшись с места, так что Иваница протиснулся меж них благодаря тому, что потеснил малость от огня хитроглазого человечка.

- Мерю моего не тревожь, - вяло посоветовал Кузьма. - Он меня научил рыбу ловить. Я научил его копьё бросать, а он меня - рыбу ловить. Теперь князь Иван пойдёт на войну, я своего мерю пошлю, пускай он копьё бросает, а я останусь рыбу ловить.

- Рыбу ловить, - повторил меря, хитро прищуривая глаз и, видимо, хорошо зная, что ежели и останется кто-нибудь ловить рыбу, то будет это не Кузьма, а он; Кузьме же на роду написано метать копьё и ждать, пока кто-нибудь пронзит копьём его самого.

- А ты как? - спросил без всякого любопытства Кузьма Иваницу. Прибежал откуда?

- Ниоткуда, - сказал Иваница.

- Ниоткуда, чадо, могут лишь янгелы господни прилетать, - вмешался ещё один берладник, косматый, с пронзительными глазами, в которых пьяно покачивались отблески огня, - ибо господь бог вездесущ и янгелов рассылает отовсюду, - стало быть, и ниоткуда.

- Ты что - поп? - удивился Иваница.

- Угадал! - воскликнул косматый. - Смотри, какой башковитый отрок! Никто не угадывает, а этот…

- Да от тебя до сих пор ладаном разит, - сказал Иваница.

Кузьма захохотал громко и весело.

- А ведь и верно - ладаном! - всхлипывая от смеха, промолвил он. Мой меря и не слыхивал, что это за чудо такое - ладан. А я в своём…

Тут он прикусил язык, снова с подозрением взглянул на Иваницу:

- Что-то не могу припомнить твою харю. Откуда прибежал?

- Сказано ведь - ниоткуда! - в тон ему грубо ответил Иваница и обратился к попу: - Так как же ты тут, отче, очутился? И в прорубь прыгал тоже?

- Купель, чадо, очищает и освящает, и… Забыл! Жил в городе вельми известном, сказать стыдно, в каком городе жил и среди каких людей… Не забыл, а…

- Пропился насквозь, - сказал Кузьма, - пропил и порты, и память свою… Уже и имени своего не вспомнит…

- Всё вспомню, чадо, всё могу, а… И знаю, за что… Ибо, венчая, водил молодых вокруг аналоя не трижды, как завещано, а восемь раз… Дабы дольше жили в браке… Не три, а восемь!.. Изгнали меня, а за что?.. Что не три, а восемь?

- А я, стало быть, - прервал бывшего попа ещё один из сидевших у огня, худой и жилистый человек с цепкими пальцами, которыми отламывал щепки от полена и отбрасывал их прочь, отламывал и бросал, - я, стало быть, так и этак принимался, а как оно помогает? Этого не знает никто. Ну, я не знал, стало быть, тоже. А потом думаю: а высосать? Ежели человек, стало быть, хворый, попробовать, стало быть, высосать из него немощь.

- Чем же ты её высосешь? - спросил Кузьма.

- Губами, стало быть. Берёшь в рот себе камушек, выбираешь, стало быть, у того человека на теле не самое паскудное, стало быть, место и сосёшь. Потом грызнёшь себя за язык или за губу, стало быть, чтобы на камушке показалась кровь. Выплёвываешь, стало быть, говоришь: вот твоя хворь. Человек и выздоравливает, если не умрёт, стало быть. Потому что кто не умирает, тот выздоравливает, стало быть. А кто не выздоравливает, тот умирает.

- Это верно, - согласился Кузьма. - Тут не врёшь.

- Почто бы мне врать, стало быть? Скажу и про свиней. Начали свиньи дохнуть. Сюда-туда - дохнут. С вечера хрюкает, а за ночь, смотришь, стало быть, и конец. А народ тёмен и мрачен, стало быть. Собрались старики, бородами, стало быть, потрусили - и ко мне! Напускаю, стало быть, на свиней колдовство. Конец бы мне, стало быть, и немедля, да старики не помирились. Одни говорят: "Сжечь", другие: "Утопить", третьи: "Повесить!" Да и повесить же как: кверху ногами или за шею? Вижу, стало быть, не выкрутишься. Тогда говорю: моя работа. Насылал колдовство на свиней. Убивал, стало быть. Как убивал? Колдовством. Чем же насылал колдовство? А пёрышком. Каким же? А, таким и таким! Где пёрышко? Спрятано. Ага, стало быть, покажи, где спрятано. Веду, стало быть, туда, веду сюда, нет пёрышка. Ни петух, ни курица не потеряли нигде. Ну, говорят, где твоё колдовское снадобье? Полез в кусты колючие: там куры возятся чаще всего, стало быть. Исцарапал всё лицо себе, однако нашёл пёрышко. Мне говорят: вон бежит пёс, убей! Бросил я, стало быть, пёрышко, оно упало к ногам моим, а пёс побежал. Так ты врёшь, говорят. Не вру, стало быть, а только пёрышко убивает свинью, а пса не берет. Тогда выпустили свинью. Убивай! Метнул пёрышко, а оно, стало быть, упало к ногам моим, свинья ж побежала. Тогда говорю: каюсь, ушла от меня вся сила. Не способен ничего сделать. Меня, стало быть, отпустили. Раз бессилен, так зачем же убивать? Побежал и прибежал, стало быть, сюда.

- Врёшь, - резко сказал Кузьма, - не свиней ты убивал, а двум бояринам горло перерезал - вот каково твоё колдовство! Думаешь, не знаю! Тут - про всех всё. Для того и в прорубь бросались. Тогда всё идёт под лёд. Никто не раздобудет.

- Зачем же ты раздобываешь? - спросил Иваница.

- Греемся, вот и выходит из нас. И из тебя выйдет. Прибежал откуда?

- К тебе прибежал… - сказал Иваница.

- Ко мне? Может, поцеловать?

- Может.

- А ты спроси моего мерю, как я бросаю копьё. Пропадёт охота к целованиям. Да и морда жёсткая, как тёрка. Видишь?

- Вижу.

- Тут у нас никто не таится. Откуда прибежал и зачем. Меря мой очень хотел научиться бросать копьё так, чтобы вепря навылет пробивать. Пришёл, я научил.