Новочеркасск: Книга первая и вторая

— Эх, Саша, Саша! Если бы половина этой щетины у тебя на голове росла, а не на щеках!

Пожалуй, не было у Александра Сергеевича более ответственного занятия, чем бритье. В эти минуты он почти священнодействовал, и горе было тому, кто неосторожным вопросом или даже жестом пытался его внимание отвлечь. Гнев Александра Сергеевича был беспощадным. Если Венька приставал к нему с каким-нибудь необдуманным «А почему?», в ответ неслось яростное:

— Ты что, негодяй! Или хочешь, чтобы я из-за тебя горло себе перерезал? — Венька испуганно смолкал, а отец, старательно счищая мыльную пену с лезвия бритвы об листок газетной бумаги, строго договаривал: — Ты вот спрашиваешь, а ведь если я отвлекусь, то физиономию себе могу располосовать или горло перерезать. А какого тебе отца иметь лучше: без шрама на физиономии или со шрамом?

— Без шрама, — тянул Венька.

— Вот то-то и оно, — соглашался Александр Сергеевич. — Значит, предоставь мне возможность спокойно добриться. — И бритва продолжала с легким шорохом скользить по его лицу, оставляя дорожки на заросших жесткой щетиной щеках.

Дома Александр Сергеевич был весьма раздражительным человеком во всех тех случаях, когда что-то делалось не так. Если жена, жаря мясо или гуся, впопыхах забывала о заслонке и чад синеватыми волнами начинал гулять по комнатам, отец, схватившись за виски, мчался во двор и с отчаянием обреченного причитал:

— Так я и знал, Наденька! Вы все сговорились меня отравить, потому что я в этом доме становлюсь лишним. Еще один такой эксперимент с заслонкой — и вы меня отправите в лучший мир.

Надежда Яковлевна, подбоченясь, хохотала от души, чем приводила мужа в еще большую ярость. Однако своего апогея гнев Александра Сергеевича достигал в тех редких случаях, когда он обрушивал его на сыновей.

Однажды все воскресенье он промучился над составлением годового учебного плана для старших курсов по математике и геодезии, а расшалившиеся Веня и Гриша опрокинули на ватманский лист пузырек с тушью. Словно зайцы, бросились они наутек в дальний конец двора и спрятались в камышах, при одном прикосновении к которым до крови рассекалась кожа на руке или ноге. Топоча ногами и задыхаясь, отец побежал было за ними, но устало остановился на пороге и, грозя перстом, грозно прокричал на всю округу:

— Ох и понарожал же я вас на свою голову! Вот умру, сдохнете от голода…

Способность быстро раздражаться и приходить в ярость уживалась в нем с необыкновенной добротой и постоянным родительским страхом за ближних. Если Надежда Яковлевна уезжала за покупками на полдня в Ростов, он без устали по нескольку раз повторял, когда она начинала собираться:

— Ты же смотри, Наденька, на поезд не опоздай.

— Да ведь до его прихода целых полчаса, а до площадки Цикуновки я за десять минут дойду, — возражала она.

— Мало ли что, — хмурился Александр Сергеевич, — а вдруг кассир свое окошко поздно откроет или очередь большая будет — вот и останешься с носом. На одной самоуверенности далеко не уедешь. А кошелек с деньгами — ты надежно спрятала? Смотри. Ростов после Харькова и Одессы третий город по воровству.

— И вовсе не третий, а первый, — смеялась жена. — Разве ты не знаешь, как у нас в Новочеркасске говорят? Ростов — папа. Одесса — мама. Получается, первый.

— Это не имеет значения, — ворчал Александр Сергеевич. — Зазеваешься — в миг очистят, а там разбирайся, первый или третий.

— Да не зазеваюсь, Саша, — добродушно успокаивала она.

Однажды, когда ребята остались дома одни, Венька спросил у старшего брата:

— Гришка, а как по-твоему, наш отец храбрый или нет?

— Не знаю, — последовал неуверенный ответ.

— А по-моему, он трус, — решительно заявил Венька.

— Это почему же?

— Да как же, у него и берданка есть, и порох, и дробь на кабана, и пыжи красненькие, которыми нам играть не дает, а он ночью из дома выйти боится.

— Так ведь у нас же грабят, — шмыгнул носом Гришатка.

На Аксайской действительно грабили. Редко кто отваживался ходить по ней после полуночи безоружным. А если ночь заставала и вооруженного, тот всегда шел по самой середине улицы, стискивая в кармане холодную рукоятку пистолета, финки или кастета. По молчаливому уговору всякий раз, когда раздавался в ночную пору отчаянный крик, взывающий о помощи, домовладельцы в одном исподнем выскакивали в коридоры своих жилищ и начинали остервенело палить из охотничьих ружей в специально прорезанные в ставнях и дверях бойницы, рассчитывая на то, что грохот выстрелов обратит на себя внимание милиции.

В окне, выходившем из коридора во двор, прорезал такую же точно бойницу и Александр Сергеевич. В сырую промозглую апрельскую ночь со стороны станицы Кривянской однажды прошелся над городом шквал, играючи выламывая калитки и срывая с крыш листы кровельного железа. Дом Якушевых он пощадил, оставив вмятины лишь на водосточной трубе и оторвав половину железного листа на крыше. Затихающие порывы ветра ритмично то опускали, то поднимали этот лист, и негромкий скрежет среди ночи был отчетливо слышен и в зале, и в кабинете хозяина дома. Александр Сергеевич, накурившийся астматола и безмятежно почивавший в теплом ночном колпаке, проснулся и, приподняв голову, осторожно вслушивался в эти удары.

— Наденька, Гриша, Веня! — плачущим голосом оповестил он. — Вставайте! Лезут… — И трясущимися руками дослал в берданку патрон. Клацнул затвор. Александр Сергеевич приставил ружейное дуло к прорези окна и не очень уверенно выкрикнул:

— Перестаньте немедленно! В ГПУ заявлю!

Но задравшийся от ветра железный лист с тем же равнодушием стал вновь выстукивать: «бам… бам… бам».

— Господи! — пробормотал испуганно Александр Сергеевич. — Да ведь это же бандиты уже засов на ставне подпиливают.

Негромкий в туманной мгле, раздался на Аксайской улице выстрел, на который одни лишь собаки откликнулись. Александр Сергеевич продолжал вслушиваться в слякотную глубокую ночь, уже близившуюся к рассвету. Прошли минуты, и сквозь ослабевший стук дождя до его слуха вновь донеслось: «бам, бам, бам». Он снова отчаянным голосом стал грозить невидимым взломщикам:

— В ГПУ заявлю! Слышите?

И еще три раза палил в редеющую ночь из берданки Александр Сергеевич, пока шагавший на свою утреннюю смену на завод Фаслера Ваня Дронов не окликнул:

— Эй, Архимед! Ну чего всю Аксайскую перебаламутил? Кто сказал, что воры лезут? Это же ветер!

Много чудачеств водилось за Александром Сергеевичем, и все-таки Гришатка и Веня горячо любили отца и про себя считали, что другого у них и быть не могло. Несмотря на свою вспыльчивость и ворчливость, был он удивительно добрым человеком, умевшим прощать ошибки и слабости другим, а иногда и над самим собою мог посмеяться в минуты откровения.

А какими удивительными были у них в доме долгие зимние вечера, когда ветер свирепо бился о надежно закрытые ставни, выл в трубе, а в комнате, служившей им в холода кухней, распространялось блаженное тепло от докрасна раскаленной плиты и в пузатом стекле керосиновой лампы мирно подрагивал желтый язычок огня. Близоруко склонившись над раскрытой книгой, отец читал «Тараса Бульбу». Голос его то гремел, то становился мягким или печальным вовсе. Венькина голова с постепенно темнеющими локонами покоилась на сомкнутых кулачках, а Гришатка сидел у отцовых ног, делая вид, что дремлет, потому что знал хорошо, что вот-вот дойдет очередь до самой тяжелой сцены.

— «Оглянулся Андрий: пред ним Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…»

Голос Александра Сергеевича становился глухим и тихим для того, чтобы взорваться минутой спустя и сразу подняться на небывалую высоту:

— «Ну, что ж теперь мы будем делать? — сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.

Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.

— Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?

Андрий был безответен.

— Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!»

В эту минуту Венька бросался в детскую со слезами на глазах и головой падал в подушку, затыкая одновременно пальцами уши, чтобы уже не слышать, как убьет Тарас Бульба неверного своего сына.