Призвание варяга (von Benckendorff) (СИ)

Поэтому Господь для меня сохранил некие черты грозного иудейского Яхве, преобразившись на лютеранский манер в соответствии с — нашей этикой.

Господь для меня — этакий нелюдимый, ворчливый, угрюмый старик… Я знал одного такого.

Он жил на хуторе вблизи Вассерфаллена. Его не любили. Он всю жизнь копался на полоске его личной земли, не пил, не курил, с женщинами не общался, а с прохожими — не разговаривал. Да к нему и не ходил никто, кому нужен настолько — бирюк?

Три раза в год он приходил в Вассерфаллен, садился на скамью у нашего дома, развязывал холщевый мешок и… раздавал детям подарки. Видно, после долгой работы одинокими вечерами ему нечем было заняться и он всю жизнь вырезывал игрушечки для детей. Из обычных полешков.

Не знаю почему, — в его игрушки было приятно играть. Они как-то по особенному удобно ложились в руку и были… будто живые. У меня никогда не было сих игрушек, ибо…

Однажды Дашка хотела попросить себе куколку, но — я запретил. Мы были богаты, а игрушечек мало, так что — было б Бесчестно взять куколку бедной девочки. (Через много лет Дашка припомнила мне сей эпизод. Она вдруг сказала: "Хорошо, что ты тогда не дал мне обидеть крестьянскую девочку. За это Господь дал мне Счастье. Я — Счастлива!")

Старик сей погиб летом 1812-го. Напросился на Войну добровольцем, пришел из Вассерфаллена в Ригу и…

Может быть я ошибаюсь, но в моем понимании Господь — в чем-то этот мужик. Он всю свою вечную жизнь все время — трудится. Я не знаю, что он там делает, но мне кажется, что если он вдруг перестанет трудиться, то… Ничего не будет. Ни меня, ни вас, ни всей этой Вселенной…

Мы — будто та грядка под Вассерфалленом, на кою все время наступает Болото. Опусти руки Господь и — конец. Болото сожрет нас за считанные часы. Ну, — может быть — годы…

Мы, отсюда, не видим этой работы, ибо нам не суждено подняться над грядкой. И, иной раз, когда сильный дождь, иль нежданный мороз прибьет нам листочки к земле, мы готовы ругать Господа за то, что он — не поспел. Не укрыл. Не обогрел нас Теплом. А у него — рук на все не хватает.

Потом придет время и он отведет в сторону лишнюю воду из нашей бороздки, укроет нашу часть грядки какой-нибудь ветошкой и все у нас восстановится. Не надо только Бога гневить… Ибо все, что Он от нас требует — чтоб мы жили и процветали. Чтоб не было среди нас ни болезни, ни порчи…

Чтоб мы дарили ему Плоды наши и Господь насыщался ими и мог продолжать свой Вечный Труд. Наша Миссия — Созреть и порадовать собой Господа Нашего. И тем самым — Помочь Ему в Его Трудах.

А он за сие — иной раз побалует нас Игрушечкой, сотворенной Им в миг краткого отдыха. И Игрушка сия называется — Счастьем.

Но я отвлекся. Впрочем, приведу забавнейшую историю.

В январе 1826 года, когда началось следствие, в первый миг следователей набралось воз и маленькая тележка, но как стало ясно, что кого-то придется повесить — многие струсили.

В итоге следователей осталось лишь два. Я, потому что мне никто не посмел бы ни угрожать, ни — "мериться ростом", и — Саша. Ему страшен лишь — Страшный Суд, да и то — тем, что он вдруг не исполнит Миссии к тому времени.

И вот в Крещенскую ночь мы собрались на Тайный Совет, обсудить дальнейшую судьбу заговорщиков. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался пред заварушкой, сообщив детали заговора, кто-то — сдал друзей и теперь надеялся на мое снисхождение. А еще, — у кого-то была сестрица, иль женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей.

К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis Reunis", всю Ложу моего кузена Сперанского — "Великий Восток", и прочих моих друзей и приятелей.

С другой стороны, — в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих денег — азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете были родственники "декабристов" и в случае конфискаций всех волновало, — кому отойдет и сколько: что — казне, а что — родственникам.

Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами… — тут-то приговоры и вырастут.

Мне претили прибыли с конфискаций, Саше — тем более (он судил "негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать, что они — обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.

По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но…

Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":

— Кем ты хочешь быть? "Злым", или — "добрым"?

Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в сторону, будто промямлил:

— Конечно же — добрым! Но если и ты хочешь этого, давай…

— Прекрасно!" — я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах меж спорами об очередном приговоре, — "Сегодня Крещение — пусть Бог нас рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и берет папку "доброго" — вон ту — красную. А второму достанется — черная… Банкуем?

Прочие тут же сгрудились вокруг нас — на забаву, и Саше уж ничего не осталось — кроме как согласиться:

— На Даму Червей! В честь моей пассии!

Я усмехнулся в ответ, — в матушке моей, может и впрямь была цыганская Кровь, ибо она — недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной Дамой" — все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же — продолжаю.

Я, насмеявшись, еле слышно ответил:

— Изволь. Моя карта — Пиковый Туз!" — и сел метать. Скажу откровенно, — я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с ним Судьбы. (И стало быть, — я заранее вложил его под колоду.)

В общем, сидим — мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он на колоду, что кролик на пасть удава.

Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, — я даже стал сомневаться — как именно я сложил последних две карты, а народ уж неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически, приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если колода мной "не заряжена" — Фортуна всегда на моей стороне.

А на Чернышева смотреть невозможно, — глаза у него, как у дохнущей с боли собаки. Короче, — у публики ататуй.

И вот — осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, — пролети муха — за версту слышно. Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю на стол:

— Туз выиграл! Дама Ваша — убита!" — и тут же с грохотом припечатываю выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза. Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим — никак и он багровеет от ужасной натуги.

Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по дороге…

Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать, потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за сердце:

— Господа, но это же — Дама! Червонная Дама!