Q

Я ухожу, подальше от этой невыносимой вони.

ГЛАВА 38

Феррара, 2 октября 1551 года

Кью налил водку. Шутка, а затем сразу же прощание — быстрее в резиденцию Микешей.

Беатрис стоит напротив большой вольеры. Индийский дрозд клюет яблоко у нее из рук.

Каждый раз, увидев ее, я понимаю, почему больше не хочу отправляться в путь, чтобы вербовать таких типов, как Манельфи. Я стою и смотрю на нее в ожидании, когда же она заметит мое присутствие.

— Людовико! Ты пугаешь меня. Что случилось? Почему ты такой грязный?

— Прости меня, но у меня не было времени придать себе более респектабельный вид.

— У меня для тебя записка от Жуана.

— Жуана-Жуана.

Я моментально разворачиваюсь к клетке, а Беатрис лопается от смеха:

— Просто поразительно, как им удается подражать голосам людей.

Она вручает мне запечатанное письмо.

На первый взгляд — самая настоящая белиберда: набор фраз, воспевающих прелести сельской жизни.

— Попробуй вот с этим, — Беатрис вручает мне тонкую металлическую пластинку размером со страницу с крошечными дырочками. — Это наш семейный шифр. Мы уже много лет используем его, чтобы защититься от излишне любопытных глаз. Наложи «сито» на страницу.

В пространствах, вырезанных в пластинке, видны отдельные слова, обрывки фраз, слоги, неожиданно обретающие смысл.

Человек Караффы, помогающий венецианским инквизиторам. Немец. Мирянин.

Он ищет Тициана.

Коэле.

Мы будем там.

Сделать то, что я должен.

Коэле

ГЛАВА 39

Венеция, 6 октября 1551 года

Глухая ночь. Джудекка кажется длинным языком с домами и деревьями, вытянувшимися к небу. Лодка тихо скользит под маленьким мостиком в направлении Ка-Барбаро. Я велю лодочнику остановиться и привязать канат к свае.

Быстро расплачиваюсь — время дорого — и отталкиваю лодку подальше от берега, рискуя свалиться в воду.

Мои шаги стучат по доскам, как барабанная дробь. Вот она дверь.

Стучу.

Никого.

Стучу сильнее.

Шум из окна, открывающегося у меня над головой.

— Кто это там?

— Это я, Людовико. Я вернулся.

Неожиданно дверь распахивается, мерцающий свет падает на ствол пистолета.

— Дуарте, это я!

Он трет сонные глаза:

— Черт возьми! Ты сумасшедший?! Что ты тут делаешь?

— Я должен поговорить с Жуаном.

Я вхожу в сад. С лестницы раздается шум.

— Кто это?

— Это Людовико!

Ругательство на португальском.

На нем тончайшая рубашка, отороченная кружевом, волосы рассыпались по плечам.

— Почему ты вернулся? Я же тебе писал…

— Я знаю, что ты мне писал. Но время не терпит. Мы должны поговорить.

Жуан нажимает на глаза большим и указательным пальцем.

— Ах, черт возьми, ты сумасшедший. Заходи.

Он проводит меня к столу:

— Инквизиция расследует дело о соборе, проводившемся твоими друзьями, анабаптистами. Имя Тициана упоминалось уже неоднократно. Заявиться сюда — глупейший поступок с твоей стороны.

Он ворошит угли в камине. Потом садится, продолжая тереть глаза, чтобы прогнать сон.

Даже то, как он смотрит на меня, ясно говорит — он ждет объяснений.

— Ты давно знаешь о немце?

Он с трудом сдерживает зевок.

— Уже несколько недель. К нему невозможно подобраться, его никто не видел.

— Когда он появился в Венеции?

— Не знаю. Месяцев шесть назад, возможно раньше.

Я ругаюсь себе под нос:

— Я бы сказал, в то время, когда начались аресты евреев.

Выражение лица Жуана моментально становится серьезным.

— Говорят, это советник инквизитора по особым делам. Он проводит все свое время за чтением книг, которые печатают в Венеции, чтобы отыскать там малейший намек на ересь.

— Забудь об этих слухах. Дела обстоят намного хуже.

— Что ты имеешь в виду?

— Тебе не кажется странным, что Рим посылает в Венецию своего человека и неожиданно начинаются аресты евреев?

Он вскакивает, как ни странно, совершенно проснувшийся, делает несколько нервных шагов, опустив глаза к полу.

— Ты считаешь, что они сговорились нас КАСТРИРОВАТЬ?

— Это очевидно. И если речь идет о немце, которого я подозреваю, это человек Караффы. Лучший.

Он проводит рукой по подбородку и громко фыркает.

— Если так оно и есть, мы должны будем разузнать это наверняка. Но уже какое-то время становится все труднее и труднее получать информацию. Словно вокруг нас образуется пустыня. И будто этого недостаточно, за нами постоянно следят. Даже «Карателло» постоянно находится под наблюдением. Мне придется приставить к их шпионам своих соглядатаев.

Он останавливается, избегая моего взгляда.

Я давлю:

— Расскажи мне все.

— Откуда-то взялся турок, мелкий мошенник, крутившийся вокруг Арсенала. Прекрасное средство — вымазать всех нас дерьмом. Он утверждает, что получал деньги у богатого еврея за то, что передавал туркам сведения о венецианском флоте.

Участившийся пульс заставляет меня стиснуть зубы.

— Нам придется что-то предпринять, Жуан. Пока еще не слишком поздно.

Его колотит дрожь. Он берет длинный теплый халат и надевает его. Золотые арабески блестят в свете пламени камина, когда он вновь погружается в свое кожаное кресло.

От сна не осталось ни малейшего следа, тон его голоса вновь стал обычным.

— Говори, что у тебя на уме.

Дневник Q

Венеция, 20 октября 1551 года

Три дня назад Пьетро Манельфи неожиданно сдался инквизитору Болоньи.

ГЛАВА 40

Венеция, 2 ноября 1551 года

Парнишка прекрасно знает, что он должен сделать. Парнишке десять лет. Как только прозвонит колокол, он должен доставить в палаццо записку с условным знаком — оттиском змеи, обвившейся вокруг лезвия меча. В записке говорится:

Парнишка знает, он должен настаивать, чтобы его превосходительство принял его немедленно, иначе его выпорют. Он будет всхлипывать: господин, который послал его, сказал, что это срочно, что иначе «и у меня и у тебя» будут неприятности.

Парнишка с золотистыми локонами до плеч, зубами белыми как первый снег, хитрая бестия: он настаивает, плачет, отдает то, что должен был передать, и вот его уже и след простыл.

Место — церковь Сан Джованни за Турецким Фондако.

Человек без лица пунктуален. Как и было условлено, он садится в исповедальне и ждет.

С другой стороны решетки плешивый коротышка начинает исповедоваться, рассказывая свою историю.

Он говорит о своей грешной жизни, о том, как редко посещал мессы, о том, сколько лет не был на исповеди. Но церкви ему нравятся, они навевают ощущение умиротворения, и в особенности эта. Она такая крохотная, такая удаленная от городской суеты, что ему хочется облегчить свою совесть.

Человек без лица ругается про себя. Он ждал совсем не эту педантичную шавку с тосканским акцентом.

Он молча сидит, ожидая, пока тот окончит.

Голос квакает о том, как его обладатель не смог преодолеть искушения перед азартными играми. О том, какой это тяжкий камень для души — выиграть громадные деньги, и о необходимости использовать их на благие дела.

Что-то с трудом проскальзывает под решеткой, сверкает в свете, струящемся сквозь полог, балансирует на краю и, наконец, словно совершив невероятное усилие, отскакивает ему в ладонь.