Страстотерпцы

   — В Мурашкино отвезём. — И спросил: — А где сундук зарыт, с Лесовухиным кладом?

   — В Кокше, под дубом. Отсюда двенадцать вёрст. Взять хочешь?

   — Нет, — сказал Иова. — Времена не исполнились... А коли что приключится, Малашеку о том сундуке скажи... Когда в возраст войдёт.

   — Оставь его мне, Иова! — вскрикнула Енафа нечаянно.

Посмотрел сын на мать, ничего не ответил, но глаза были как омуты, птичьи глаза.

21

На Рождество царевич Алексей поднёс матушке стихи своего сочинения.

Мария Ильинична грелась у печи, и не потому, что холодно ей было, а ради ласки. Русские печи, даже в царском терему, чужеземными изразцами выложенные, не скупы побаловать человека.

Алексей Алексеевич пришёл с учителем своим со старцем Симеоном, который стоял поодаль, наслаждаясь волнением, охватившим пиита.

Стихи были написаны на пергаменте, разрисованы знатными изографами.

   — Ты сам вслух вирши прочитай великой государыне, царице-матушке! — посоветовал Симеон, тоже трепеща от предвкушения новой славы своей.

   — Скажи вирши! Скажи! — попросила Мария Ильинична, любуясь трогательным смущением сына.

Царевич поднял голову, выставил вперёд правую ногу, убрал, выставил левую, кинул вверх правую руку и ликующим голосом нараспев объявил:

   — Стихи на Рождество Христово к государыне-царице от государя царевича.

Стихи были длинные, царица, прослезясь, многое пропустила мимо ушей, но конец ей очень понравился:

Сочинителю матушкин поцелуй, а наставнику — награда: серебряная тарелка, серебряная ложка, пять сияющих червонцев.

Минул пресветлый праздник, минули святки. Стало тихо в тереме. Мария Ильинична хворала. Приезжих боярынь не звала к себе, ждала икону.

Икону Настасьи Узоразрешительницы привезли на Сретенье.

Икона была с окошко. Лик у Настасьи строгий, риза строгая, серая, а чёботы весёлые, красные.

Ободрилась Мария Ильинична.

Алексей Михайлович опять церковными делами был занят. Разбирал донос Никона то ли на Ртищева, то ли на Хитрово. Монах Флавиан Ртищева уличил, а в письме был назван Хитрово.

Не успели покончить с одним доносом, приспел другой, теперь уже на самого Никона. Архимандрит Иосиф, приставленный к опальному, явился в Москву, сказал «слово и дело» о сговоре Никона с донскими казаками. Не забыл помянуть и о письме митрополита Афанасия Иконийского. Письмо сильно обнадёжило Никона, ждёт нового собора, пересмотра приговора неистинных восточных патриархов.

Афанасия допросили, и поехал правдолюб куда подальше, в Макарьевский монастырь на Унжу. Год погоревал в заточении да помер...

К Никону поскакали государевы люди. Опальный не запирался. Отвечал: «Приходили казаки, чтобы взять меня с собою. Пристава Наумова хотели убить, монастырь сжечь, запасы, казну да пушки на Волгу забрать...» Выставлял себя заступником монастыря: «Я на воровскую прелесть не поддался, во всём казакам отказал и от воровства унял. С клятвою приказывал им принести вины свои великому государю. Не послушались, ушли, пропали неведомо куда».

   — Почему же ты не задержал воров? — спрашивали Никона, не веря словам его.

   — За монастырь боялся, — отвечал опальный. — Каза ков пришло то ли две сотни, то ли все четыре. Оборониться от них было нечем.

С бывшим патриархом обошлись крутовато: посадили на цепь, заперли в келье.

Тут-то вдруг и пришло царю письмо от константинопольского патриарха Парфения, уже давно смещённого, сведённого в гроб интригами.

Алексей Михайлович читал письмо с ужасом.

«Будь царём совершеннейшим, справедливым! — призывал святейший Парфений. — Тебя зовут милостивым — окажи эту милость требующим. Из них есть один много пренебрегаемый — Никон. Довольно, довольно для него такого изгнания! Молим тебя, возврати его в монастырь, им построенный. Для наказания достаточно одной ссылки, не обременяй его большим, оставляя такого достойного человека в таком великом пренебрежении. Возврати из ссылки крестившего твою благословенную отрасль. Не медли, царь, молю тебя, но как можно скорее дай освобождение Никону, чтоб возвратился в монастырь свой, да радуется вся вселенная, скорбящая о нём».

Письмо пришло 20 февраля, через год, как написано было.

Испугался Алексей Михайлович. Парфений погублен, Никон на цепи, и хоть что один, что другой низвергнуты из святейшества, да царица-то, голубушка Мария Ильинична, последние дни бремя носит. Тишины надобно, светлых молитв, непорочных молитвенников. А тут старое опять наружу.

21-го был последний день масленицы. Прощальный.

Царица была весела, дети здоровы.

«Бог милостив!» — решил государь да и забыл о письме.

Схватки у государыни начались утром на преподобного Прокопия, 27 февраля. Шёл 1669 год. Две шестёрки, третья перевёрнутая.

Алексей Михайлович от того жданного донесения с царицыной половины вспотел, как мышь. Поставил свечи каждому святому, помянутому в сей день в святцах. Преподобному Прокопию Декаполиту, претерпевшему от иконоборца Льва Исаврянина. Преподобному Титу, пресвитеру печерскому. Преподобному Фалалею, который шестьдесят лет был иноком и никогда не прекращал слёз. Преподобным Иакову и Асклипию, сирийским подвижникам. Преподобному Стефану, отдавшему себя подвигу странноприимства. Святым мученикам Иулиану, Евну, Безе, Мекару, пострадавшим в Александрии от императора Декия.

Схватки кончились быстро. Мария Ильинична отдохнула, позвала Алексея Михайловича.

Встретила улыбкой. Личико у голубушки побледнело, а в нём беспомощная, затаённая просьба, но сказала весело:

   — Вот ещё ребёночек на Божий свет просится.

Царь поцеловал родную руку, белую, холодную. Мария Ильинична застеснялась холода.

   — Всё моё тепло возле ребёночка.

   — Милая, ради Господа, ради Богородицы, ангелов Божиих, ради нас, любящих тебя — осиль дело своё и будь здрава!

   — Да уж постараюсь, — засмеялась Мария Ильинична и — вдруг сказала: — Ты Федосью Прокопьевну не обижай.

   — Господи, о чём, голубушка, думаешь! — всплеснул руками государь. — Никого я не обижаю, коли меня не обижают. О добром думай, лебедь ты моя! Не растрачивай, Бога ради, силы на пустое.

   — Ступай! — сказала Мария Ильинична. — К деткам ступай. Ты уж побудь нынче с ними. Приголубь.

   — Трудись, голубушка. Мы помолимся о тебе, — отступил государь, мучась, что при всей-то силе не может помочь половине своей. Половине, Господи!

   — Икону подай! — прошептала Мария Ильинична.

Алексей Михайлович испуганно глянул на повивалок, на иконы... Поднёс образ Настасьи Узоразрешительницы.

Приложилась, откинулась на подушки. Алексей Михайлович отдал икону подскочившим повивалкам, ушёл, слыша тяжкий, как из-под земли, стон.

Забрав все силы у матери, дитя родилось ночью. Девочка.

   — Их высочество слабеет с каждым часом, — доложили царю доктора.

   — Высочество? — не понял Алексей Михайлович.

   — Государыня-царевна. Новорождённая.

   — Что же вы, как лисы, хвостами крутите? — краснея и белея, закричал царь. — За патриархами бегите! За Паисием, за Иоасафом! А коли далеко, скорей священника подавайте.