Страстотерпцы

Побелел Афанасий Лаврентьевич, даже губы стали белыми, вымолвил одно только слово:

   — Взять!

Продавца «мощей» тотчас схватили. Афанасий Лаврентьевич перевёл понемногу дух, сказал слугам:

   — Посадите в сеть, кунайте в реку, покуда чёрная его совесть не побелеет.

Уже через час Афанасию Лаврентьевичу доложили:

   — Сей монах — монах истинный, при нём грамота древнего Дохиарского Афонского монастыря. В подлоге мощей признался. Кости купил у кладбищенского сторожа, а камень с каплями крови привёз из Валахии, там такие камни изготовляют во множестве и в русские города везут.

Афанасий Лаврентьевич приказал привести монаха. Изобразил раскаяние расторопный вор, бухнулся на колени, распростёрся.

   — Встань, — сказал Афанасий Лаврентьевич. — Я человек мирской, вымерять глубину твоего падения не моё дело. Да будет тебе, однако, известно: в Благовещенском соборе, в Кремле Московском, есть частицы мощей Иоанна Крестителя, есть правая длань евангелиста Марка и пять перстов, коими начертано его «Откровение». Есть длани апостола Андрея Первозванного, Иоанна Златоуста, царя Константина, Феодосия Великого. Есть глава Фёдора Стратилата, глава Григория Богослова, глава мученика Евгения, глава мученика Христофора... Есть нога Пимена Великого... Продавая мне кости грешников, ты служил сатане, смеялся над моей простотой, над моей верой. Придётся тебе помолиться по-русски. Увы! Увы! Не ты первый, кто придумал обогащаться на подлоге святынь, на сей омерзительной лжи.

Отправил монаха вместе с пальмой в Москву, в Посольский приказ. Отписал Алексею Михайловичу большое письмо, предлагал рассмотреть дело валахов и греков, торговавших лжемощами. Задержанный был шестым, пятеро уже сидели в подвалах Посольского приказа.

Государевы сеунчи [62] не скорые, а скорейшие.

Алексей Михайлович указал оберегателю немедленно ехать в Москву: прибыл от сейма Ян Гойшевский, привёз грамоту с известием об отречении короля Яна Казимира да грамоту шведского короля о ненужности съезда в Курляндии. Поляки предлагают съехаться для заключения вечного мира в Андрусове, требуют вернуть короне Киев, как постановлено в договоре, — 5 апреля будущего, 1669 года, а Киева отдать немочно!!!

Ожил Афанасий Лаврентьевич. День на сборы, на посещение властей — и в путь. Всю дорогу о Киеве думал. Просмотрел доклады военных действий.

Ещё 24 июня под Котельней Дорошенко и татары были крепко биты Григорием Григорьевичем Ромодановским.

11 июля воеводы Севска отразили нападение татар. Восемьдесят четыре человека простого звания и двое мурз попали в плен.

25 июля Ромодановский взял город Грун, а Куракин малое время спустя Воронежец и Опашню.

   — Что будем отвечать Гойшевскому? — спрашивал Афанасий Лаврентьевич дьяка Горохова.

   — Что отвечать? Киев есть праматерь русских городов.

   — А договор? А обещание клятвенное? Не следует ли нам срок отдачи Киева поставить в зависимость от срока возвращения под руку великого государя городов, взятых гетманом Дорошенко?

   — Ещё как следует, Афанасий Лаврентьевич! — обрадовался мысли Иван Савинович. — На сие полякам сказать будет нечего.

   — Так и объявим: нужно-де положиться на Божью волю. А чтоб не упрямились, отдадим решение вопроса государям. Вернут города — получат Киев. О том тогда великие государи между собою сошлются.

   — Сказать ни Гойшевскому, ни кому другому будет нечего! — сиял дьяк.

   — Ну и слава Богу! — Ордин-Нащокин тоже улыбнулся и удивился, указывая в окно кареты: — Снег! Господи, как бело!

   — Россия! — согласился Иван Савинович.

20

Царица Мария Ильинична пробудилась среди ночи, захлёбываясь слезами.

   — Милая! Голубушка! — Алексей Михайлович выскочил из постели, не зная, что делать.

Мария Ильинична хваталась за горло, не в силах слова молвить.

   — Дохторов кликнуть? Повивалку?

Мария Ильинична замахала руками, припала к мужней груди, шепнула:

   — Сон! Сон дурной!

Алексей Михайлович расцеловал Марию Ильиничну в мокрые щёчки, квасу принёс. Она попила. И успокоилась.

   — Что за страсть приснилась-то?

   — Да будто царство у тебя украли! — сказала, всхлипывая, царица.

   — Как же это можно царство украсть?

   — Сын украл. Урод! — Мария Ильинична снова закрыла лицо ладонями, подхватывая покатившиеся градом слёзы. — Не мною рождённый! Не мною, государюшко. Я и вижу напасть, а помочь тебе не могу...

Алексей Михайлович немножко развеселился:

   — Лежала навзничь — оттого и страхи... Какое оно, царство-то, было? Мешок, ларь, шуба?

   — Не ведаю, — сказала Мария Ильинична и вдруг тихонько засмеялась. — Господи! А вроде бы котёнок.

   — Царство?

   — Царство!

Оба засмеялись. Попили кваску. Прочитали «Свете тихий». Легли.

Утром Мария Ильинична сказала:

   — Боюсь я родить-то. Двенадцать раз рожала, ничего в голову не беря, а теперь боюсь...

   — Помнишь, когда Софьей ходила? Икону из Анзер присылали — Зосиму и Савватия... Не послать ли куда за Настасьей Узоразрешительницей?

   — На Соловках-то мятежно...

   — На Кож-озеро пошлю, на Кубенское... На Белоозеро... У батюшки Неронова благословения испросим. На бессребреников Косьму и Дамиана старца-упрямца в архимандрита посвятили.

   — Слава Богу! — перекрестилась Мария Ильинична. — Ты пошли, государюшко, пошли гонцов за иконой-то! За Настасьей-помощницей. Люблю великомученицу. Читаю «Житие» — плачу. Крестообразно распяли страдалицу между четырьмя столбами, над ярым огнём. За всех нас отмучилась. Государюшко, вели гонцам, чтоб искали Настасью в красных чёботах. В красных, в царских.

Сказано — сделано.

За иконой поехали младшие в Оружейной палате, сыновья Малаха Федот-серебряник да Егор-знамёнщик. Завернули дорогою в Рыженькую, у батюшки благословение взять. Застали Енафу с сыновьями, со старшим Новой, с белобрысеньким, ласковым на взоры Малашеком.

   — Савва в Астрахань с кораблями пошёл, вот я и навестила батюшку, и вы — тут как тут! — радовалась братьям старшая сестра.

   — Моя надежда! — гладил Малах по головке Малашека. — Мы с ним да с Настениным сыночком и поле пахали под озимую пшеницу, и сеяли. Давал голубчику борозду пройти. Прямёхонько вёл. Быть ему сеятелем! Быть!

Мальчик улыбался, тянулся языком слизнуть со стола хлебную крошку. И слизнул.

Ходили смотреть всходы. Ровнёхонькие, густые. По лесам уж сквозняки гуляют, трава рыжая, бурьяны тёмные, а поле — счастье глазам! Зелено, шёлково, как перья селезня.

Благословил Малах Федота да Егора в дорогу, уехали братья за иконой в дальние, в северные монастыри.

Ноябрь, а погода тихая, нехолодно. Затаилась земля, ожидая снегов, задремала, покорная.

Сказал Иова матери:

   — Сводила бы ты меня на озеро, где Лесовуха жила.

Встрепенулась Енафа, как вспугнутая птица, но согласилась:

   — Что ж, хоть и погорели те места, хоть и многие соблазны изведала я там, пошли...

Ночью вдруг мороз ударил. Да сильный. Всполошился Малах, не побил бы озимь. Только что поделаешь? Работает мужик, а даёт Бог. На всё Его Господня воля.

   — Нехолодно ли в лес идти? — спросила Енафа Иову.

   — Нехолодно.

Дорогой рассказала сыну, как напугала её Лесовуха. Велела с трёх болот клюквы принести, а вернулась — в избе две птицы. Одна огромная — Лесовуха, а другая — белоснежная, он, Иовушка, соколеночек.

Открылась, поведала, как ушла лесная ворожея из жизни. Сожгла себя на острове, до небес огонь стоял.

Слушал Иова матушку, и глаза его сверкали потаёнными думами.

Пришли на озеро. Островок — огненная могила Лесовухи — белёхонек от берёз.

На озере лёд. Ступила Енафа — прогнулся. Иова глянул на матушку и прошёл по первому-то льду, будто по тверди. Принёс с острова земли в рукавице.