Страстотерпцы

Изнемогая от сомнений, Афанасий Лаврентьевич ходил в дубраву душой отдыхать, с волком, с лисицей. Радовался боровикам, стаивал под кроной великого дуба, пращура дубравы. Да куда от себя денешься?

Безрадостно думал о невозможности соединения славянства под сенью русского древа. Бог послал притчу наяву: корова, волк и лиса, выросшие вместе, живут себе в одном сарае, но разве соединимы под единой кровлей православие и католицизм? Приобретя золотой обруч Ягеллонов, не потеряет ли Алексей-то Михайлович шапку Мономаха? Соловки, хоть и страшно то вымолвить, — от царя пушками открестились... из-за малых перемен в церковном обряде, а что станется с Россией, если государь поменяет святоотеческую шапку с крестом на многорогую, чуждую? Очнулся однажды Афанасий Лаврентьевич от мечтаний и дум и чувствует — тепло. К правой ноге жмётся волк, к левой — лисица, а сам он дуб спиной подпирает. Умилиться бы, да не пустил в сердце нежности, усмехнулся; хочешь привязанности — корми.

Загремели вдруг колеса экипажа, из кареты выскочил дьяк Иван Савинович Горохов.

— Смилуйся, Афанасий Лаврентьевич, за тобой! Вчера на ночь глядя приехал человек литовского канцлера, а нынче утром — гонец из Стокгольма, от королевы Гедвиги.

Ордин-Нащокин молча сел в карету, лошади помчали, и он даже не оглянулся, забыв сразу о волке, о лисице...

Шведская королева писала великому государю от имени малолетнего сына Карла XI: «Ваше величество уговорились о съезде с его величеством Яном Казимиром, не объявивши нам, не оказавши нам этой чести. Нашему королевскому величеству этот съезд не надобен, потому что с вашим царским величеством о вольной торговле мы условились в Кардисском и ещё в Плюсском договоре, а с королём польским — в Оливском {57}. Что в этих договорах постановлено, то все будем содержать крепко, без всякого умаленья, и потому послов наших на тот съезд отправлять мы не соблаговолили».

Шведского гонца Ордин-Нащокин к столу не пригласил, отпустил без награды.

Иной приём был вестнику канцлера Паца. Афанасий Лаврентьевич, ещё не читая послания, наградил шляхтича сороком соболей.

Канцлер сообщал: царевич Алексей представлен сейму кандидатом на корону, и сомневаться в избрании именно его, сына великого государя великой России, не приходится, сторонников множество, народ мечтает о таком светлом государе, но есть, однако, условия, исполнить которые необходимо. Условия эти помещались в десяти статьях. Христофор Пац и его сторонники просили Алексея Михайловича даровать Польскому царству старшего из сыновей, уже способного управлять государством. Жёстко оговаривалось: царевич не может быть королём иначе, как приняв при короновании римско-католическое вероисповедание. Он также принимает на себя обязательство терпеть унию. Отречение от наследования русской короны обязательно.

Афанасий Лаврентьевич вспомнил корову, волка и лисицу и вздохнул. Требования законные, но каждое из них для Алексея Михайловича — мука мученическая. Любимый сын, надежда должен стать папёжником, врагом православия.

Отречение от шапки Мономаха есть отречение от мечты соединить два великих царства — в величайшее. Сможет ли Алексей-то Михайлович переступить ради чужой короны через родное сердце?

Все следующие статьи были торгашеские.

Требовали возвратить Киев и все утерянные области. Даровать войскам, польскому и литовскому, три миллиона.

Заплатить долги Яна Казимира.

Всем, кто избирает, воздать значительную денежную благодарность.

Иметь два войска для отражения войны от шведов и Франции.

Государям, московскому и польскому, иметь между собою вечный союз.

За обедом, говоря лестное о польском и литовском рыцарстве, Ордин-Нащокин поднимал здравицу за здравицей, заодно выспрашивая гонца о настроениях в сейме, в народе, среди шляхты. Выходило, что Алексей Алексеевич опережает по симпатиям и герцога лотарингского Конде, и князя нейбургского Филиппа-Вильгельма, и курфюрста бранденбургского... Уступал, может быть, одному императору Леопольду, ибо Леопольд — зрелый муж, а царевич ещё только в отроческих летах.

   — Но! — восклицал пылко шляхтич. — У нас о царевиче так говорят: птенец северного орла, утвердившись в доме Ягеллонов, укрепит юность Белого Орла! Орла Речи Посполитой!

Крепок был шляхтич, но вино крепче. Воспылав к Афанасию Лаврентьевичу любовью, открыл ему всю истину, ничего не тая.

   — Кто больше заплатит, тот и король, — сказал, поднимаясь из-за стола, чтобы на своих ногах покинуть дом великого посла.

Проводив гостя, Афанасий Лаврентьевич немедля сел писать ответ литовскому канцлеру.

«Прежде всего надобно исполнить то, о чём договорено, съехаться в Курляндии, — настаивал он на своём. — Даст Бог, на этом съезде все тайные дела к вечному миру совершены будут. Шведы в съезде отказали: явно, что не рады они видеть союз Москвы с Польшею. О государе же царевиче — быть ли ему королём польским — воле праведной Божией кто противится? Как восхощет, так по прошенью верных своих и сотворит. А прежде всего между обоими многочисленными народами надобно вечное утверждение учинить, и тогда, будут ли государи родные или чужие, во всяком случае будут жить в единстве богоугодным советом».

Статьи Паца, грамоту шведской королевы Афанасий Лаврентьевич отослал в Москву, присовокупив своё мнение: поляки торгуют короной бесстыдно, однако от веры папёжской они не отступят, отдадут корону католику или тому, кто готов целовать туфлю папы римского.

Ответ пришёл скоро. Алексей Михайлович гневался: оберегатель посольских тайных дел о приобретении польской короны не радеет, живёт в Курляндии попусту.

Дела в Посольском и в других приказах без надзора, кабацкие кружечные сборы стали совсем малы, ленивые изленились, вольные извольничались, мелкая приказная сошка в государственных делах на свой умишко полагается...

Предписание послу было строгое: не мешкая ехать в Варшаву, добывать корону, пока никому не отдана.

Взвился Афанасий Лаврентьевич. Усмотрел в обвинениях происки дьяков. Ответ написал гневный: «На Москве, государь, — ей! — слабо и нерадетельно в государственных делах поступают. Посольский приказ есть око всей великой России... Дело расширения государства должно быть в руках людей беспорочных, избранных. Кто свято хранит пользу Отечества, тому честь; унижение тем, кто не радеет о важности и величии царя и царства. Дать бы тебе твой царский указ, чтоб думные дьяки великих государственных дел с кружечными не мешали бы, непригожих речей на Москве с иностранцами не плодили бы... Ты меня вывел, так стыдно тебе меня не поддерживать, делать не по-моему, давать радость врагам моим, которые, действуя против меня, действуют и против тебя...»

Написав одно письмо, тотчас начал другое, честное, где всякое слово против шерсти: «Нет никакой нужды ехать на сейм. Через ту поездку вечного мира нам не приобрести а до избрания царевича в короли дело к совершению не дойдёт. Только всему прежнему утверждению конечное нарушение последует. Вдаваться, государь, в избрание — страшно и мыслить. Сколько ещё России должно будет пожертвовать королевству Польскому! В Польшу ехать мне послом не на утверждение, а на разрушение мира. Польскую корону, государь, перекупят другие, как товар».

Утром не передумал, отправил оба письма.

Ждал отставки, но на сердце было легко. Ходил по базарам. Купил луковиц чудесных цветов, купил черенки вьющейся розы. Огромную мохнатую пальму в бочке.

Сметливые торговцы потянулись с диковинками в дом русского посла. Афанасий Лаврентьевич приобрёл коллекцию окаменелостей: отпечатки папоротников, хвощей, рыб, птиц, янтари с допотопными насекомыми. Купил несколько коробок с жуками, с бабочками.

Однажды к нему явился монах, назвавшийся палестинцем. Предложил камень с двумя каплями крови Христа, найденный на Голгофе, частицы мощей: правые длани Иоанна Крестителя, евангелистов Матфея и Марка, перст Иоанна Златоуста, перст Симеона Столпника.